Н.К.Рерих. Листы дневника т.3. Грабарь (28.04.1947)

Материал из Энциклопедия Агни Йоги.

Грабарь
(28.04.1947)

Дорогой друг мой Игорь Эммануилович.

Большое спасибо за Твое письмо от 14-4-47 — вот как стали летать весточки. Хорошая Твоя весть. Радуемся Тво­им трудам. Радуемся и отдыху Твоему, — чудесны весною Подмосковные. Ты, как богатырь, прикоснешься к земле и опять — набравшись сил — помчишься на великую стройку. Исполать! Юрий благодарит Тебя за новые сведения об ин­дологах. Баранникову непременно напишет. Прекрасно, что так оцениваются труды науки и искусства. Ты поминаешь Владимира Соловьева. О нем у меня душевные воспомина­ния. Ему очень нравились мои «Световитовы кони». О Кукуноре он, пожалуй, первый говорил. Чуял связь Руси с Востоком.  Мы — азиаты!

А злая русофобия в Америке не унимается. Приложу мой записной лист «За что?» 1940 года. Точно вчера написано, и сколько еще прискорбного можно бы добавить. Наиболее роб­кие уже спасаются из АРКА, как крысы с корабля. И мерзко и жалко наблюдать человеческие омывки. Кажется, я Тебе посылал мой довоенный лист: «Не замай!». И теперь опять можно его припомнить. «Не замай» — не тронь богатырей русских! Плохо будет обидчику. В своей автобиографии Ты помянул, что я всегда «странно спокойный». Это верно, но когда затрагивают Русь, не могу быть таким. Великое буду­щее суждено Русийскому Народу. Только слепцы не видят это. Много мне доставалось от хулителей русийской Культу­ры. Столько вредителей ползает по миру. Давно сказано: «Невежество — матерь всех зол». Почти каждый день в англ[ийских] газетах кто-то выкрикивает: «Русско-американская война неизбежна!» Этакие мерзкие слова звучат в про­странстве и смущают малодушных.

Не встречаешь ли  Марию Александровну Шапошникову — прекрасную певицу? Если знаешь ее, скажи, что мы очень любим слушать ее пенье. Голос ее в Гималаях отлично звучит, и репертуар всегда серьезный. Мы ведь оперетки и джаз не жалуем. А теперь по всем волнам так часто завывает какофония. Редко дают «Псковитянку», а мы любим хор «Осудари псковичи». Любим и сечу при Керженце. Отчего-то не дают арию Шакловитого из «Хованщины»? Да и Прокофьев и Шостакович нечасто слышны. Чайковский — очень часто. Даже ежедневный сигнал из Дели — полонез из  «Евгения  Онегина».

Неужели Павловский не послал нам книги акад. Козина, — они так нужны Юрию. А ведь обещал в Дели Святославу. Такие люди, как он, не забывают своих намерений. Да и на доставку писем теперь не приходится жаловаться. Скорей в самой Индии почта может пошаливать вследствие всяких не­урядиц, но иностранные письма и посылки доходят очень благополучно и быстро.

Любопытна судьба книг и картин. В Калькутте в Музее среди всяких разнородных предметов одиноко висит большая картина Верещагина «Дурбар в Дели». Как она попала ту­да, никто не знает: купить ее Музей не мог. Дарить? Ве­рещагин не дарил. Он мне говорил: «Никогда не дарите — забросят. Лучше продайте хоть за грош, тогда все-таки за­пишут в книгу». Куда разбежалась вся его индийская серия? Куда делись северо-русские картины? Мне приходилось ви­деть на аукционах в Лондоне его северные церкви (из ка­ких-то частных собраний). Но где притаилось все остальное? Пути неисповедимы.

«Хабент суа фата либелли»^[1]! В Женеве у антиквара ви­дели мы большую картину Чернецова из его серии «Две­надцатый год». В Париже откуда-то попал к антиквару мой портрет работы моего покойного брата Бориса. И нет такого города, нет такого острова, где не было бы русских произ­ведений. Многие не подписаны или стерлись подписи, и ни­кто никогда не найдет их. Разве что Игорь прозорливо их отыщет во благо Руси. Вот знаю, что где-то в Америке после разгрома в С.Луи исчезли Борисов-Мусатов, Врубель, Репин, В.Маковский и многие — 800 картин пропало, и ни­кто не знает их пристанища. Из моих семидесяти пяти на­шлись в Калифорнии тридцать шесть (там и «Старцы сходятся» и «Ладьи строят»), а остальные неизвестно где, может быть, под чужими именами. Видел же я у антиквара картину Рущица с крупной черной подписью «Рерих» — че­рез ять. В бельгийском журнале в статье о финляндском искусстве была моя картина под именем Халонен. Чего только не бывало! А вранья-то! Клеветы самой нелепой не обобраться. Прав Ты, замечая в своей книге о моем слож­ном наследстве.

Не прислать ли Тебе мой лист о Куинджи? В мастерской было двадцать человек, а теперь, оказывается, я остался один. Все переселились «в деревню» («ео рус», как говорил Вольтер перед своим путешествием). О Куинджи у меня со­хранились сердечные воспоминания. Мало кто знал его как человека. И в живописи он был первым русским импрессио­нистом. У него было много врагов за его правдивость и рез­кость, но ведь по врагам судим о размерах личности. Без врагов — кисло-сладко! Как-то у меня была статья «Похвала врагам». Однажды Куинджи передали, что некий тип клеве­щет на него. Мастер задумался и сказал: «Странно, ведь это­му человеку я никакого добра не сделал». А если при нем кто-то завирался, мастер сурово обрывал: «Не говорите о том, чего не знаете».

Конечно, и из «Мира Искусства» нас скоро будет меньше, чем пальцев на руке. Как подсчитать — удивительно, сколько наших сотоварищей ушло рано, а могли бы дать еще много. Как подвигаются Твои «Серов» и «Репин»? Твоя «Автобиогра­фия» и «Репин» читались здесь всеми, и все в восторге — так увлекательно написано. Жаль, что нет английского издания. Могу сказать, что Ты пишешь убедительно и живо. А то иногда историки искусства разведут такую сушь, что и дочи­тать сил не хватает. Плохо искусство, если о нем нужно пи­сать такую сухомятку. Помню, в Академии Жебелев и Щукарев вместо увлекательной истории творчества преподно­сили нечто снотворное. Да и Кондаков свои знания облекал в скуку. Около искусства все должно быть вдохновляющим. У нас в Поощрении от лекций Сабанеева все разбегались, а когда я пригласил С.Маковского, аудитория ломилась от слу­шателей. Молодежь хочет живое и ценит живой зов.

Никто не разъяснил нам судьбу Музея имени писателя-народника Григоровича в Ленинграде. Там были прекрасные вещи. Кто там теперь заведует? Не сомневаюсь, что память автора «Антона Горемыки» хорошо почтена. Один из торг­предов рассказывал нашим друзьям, что в Третьяковке шесть моих картин, т.е. приобретенные Третьяковым, а за­тем Серовым до 1906-го, еще до Твоего директорства. Странно, куда же девалось все из московских собраний? В Москве было много моих картин разных периодов. Не уничтожил же их вандал Маслов, так же, как «Керженец» и «Казань»? Дягилев писал мне, что мое панно «Керженец» в Париже очень понравилось, и двенадцать раз по требованию поднимали занавес. В Правлении Казанской жел[езной] дор[оги] были два эскиза этих панно, хоть бы их перенести в Третьяковку. Жаль, где же теперь в шестнадцать аршин панно писать. Где такая крыша? Где холст? Ведь и стено­пись в Талашкине, наверное, тоже погибла. И «Поход», и «Поморяне», и «Змей», и «Посетившие», и «Хозяин дома», и «Путь великанов» погибли. И где «Ушкуйник», «В Гре­ках», «Пскович», «Святополк Окаянный»? Много чего к сло­ву придется. А потом удивятся, отчего мало больших картин? Из русских художников мне как-то густо досталось. Но мы не оборачиваемся, все вперед глядим. Ведь и Ты тем и силен,  что все вперед смотришь.

Вперед! Вперед! Вперед! — добрый зов. Привет сердечный Твоим и всем друзьям. Радоваться Тебе.

 

 

28 апреля 1947 г.

Публикуется впервые

 

Примечания

<< предыдущий параграф - оглавление - следующий параграф >>