Е.П.Блаватская Разоблаченная Изида т.1. ГЛАВА III СЛЕПЫЕ ВОДИТЕЛИ СЛЕПЫХ

Материал из Энциклопедия Агни Йоги.

ГЛАВА III

СЛЕПЫЕ ВОДИТЕЛИ СЛЕПЫХ

“Зеркало души не может одновременно отражать и земное, и небесное; и одно исчезает с его поверхности, когда другое вырисовывается над его глубиной”.

— “Занони”

— “Qui, done, t'a donnй la mission d'annoncer au peuple quo la Divnitй n'existe pas — quel avantage trouves tu a persuader а l'homme qu'une force aveugle prйside а ses destinйes et frappe au hazard le crime et la vertu?”

— Robespierre (Discours), May 7, 1794.

Мы верим, что из тех физических феноменов, которые неподдельны, лишь незначительное количество произведено развоплощенными человеческими душами. Все же, даже те феномены, которые производятся оккультными силами природы, например такие, которые происходят с участием некоторых настоящих медиумов, и с силами, сознательно применяющимися так называемыми “фокусниками” Индии и Египта, — все эти феномены заслуживают тщательного и серьезного изучения со стороны науки; особенно теперь, когда значительное число достоверных свидетельств говорит о том, что во многих случаях гипотеза о каком-то обмане отпадает. Нет сомнения, что существуют профессионалы-фокусники, которые в состоянии совершать более ловкие трюки, чем все английские и американские “Джоны Кинги” вместе взятые. Роберт Гудини, несомненно, смог бы, но это отнюдь не удержало его от того, что он рассмеялся прямо в лицо академикам, когда те хотели, чтобы он заявил через газеты, что он может заставить стол двигаться или выстукивать ответы на вопросы без прикосновения рук при условии, что стол не будет заранее подготовлен.^[1] Один этот факт, что знаменитый теперь в Лондоне фокусник отказался принять вызов на 1000 фунтов стерлингов, предложенный ему мистером Алджернон Джой,^[1] чтобы он проделал такие манифестации, какие обычно получаются при помощи медиумов, при условии, что в этом будет убеждаться комитет, свободный и независимый, настроенный отрицательно к его стремлениям разоблачать оккультные феномены. Как бы он ни был ловок, мы бросаем ему вызов на тех же условиях воспроизвести “трюки”, показываемые даже обычными индийскими фокусниками. Условия, например, такие: место показа избирается исследователями во время представления, и фокусник до этого ничего не должен знать о выборе; эксперимент должен быть произведен средь бела дня без малейшей подготовки к нему и безо всяких помощников, кроме одного мальчика, совершенно голого, и сам фокусник тоже должен быть полуголый. После этого мы из разнообразиях трюков выберем три трюка, наиболее обычных среди таких выступающих перед публикой фокусников — те, которые недавно были показаны нескольким джентльменам, принадлежащим к свите принца Уэльского: 1. Превратить рупию — крепко зажатую в руке скептика — в живую кобру, укус которой был бы смертелен, что можно было бы установить осмотром ее зубов. 2. Заставить семя, выбранное наудачу зрителями и посаженное в первое попавшееся подобие цветочного горшка, доставленного теми самыми скептиками, — расти, созревать и принести плод в менее, чем в четверть часа. 3. Лечь, вытянувшись, на остриях трех сабель, воткнутых перпендикулярно рукоятками в землю и остриями кверху; после этого удалить одну из сабель, затем вторую и, после интервала в несколько секунд удалить и последнюю саблю — фокусник остается, наконец, лежащим ни на чем — в воздухе, чудеснейшим способом повиснув приблизительно на одном ярде от земли. Когда какой-либо престиджитатор, начиная с Гудини и кончая самым последним трюкачом, приобретшим выгодную известность своими нападками на спиритуализм, проделает то же самое, тогда — но только тогда мы начнем приучать себя к вере, что человечество возникло и развивалось из заднего копыта эоценского орогиппуса Гёксли.

Мы еще раз утверждаем с полной уверенностью, что не существует такого профессионального мудреца ни на севере, ни на юге, ни на западе, который мог бы состязаться хотя бы с подобием на успех с этими неучеными нагими сынами Востока. Они не требуют египетского дворца для своих представлений — ни подготовки, ни репетиций; они всегда готовы в один момент вызвать к себе на помощь скрытые силы природы, которые для европейских престиджитаторов так же, как и для ученых, остаются запечатанной книгой. Истинно, как сказал Илья:

“Не многолетние только мудры, и не старики разумеют правды”. [Иов, XXXII, 9]

Повторяя замечание английского священника Генри Мора, мы также могли бы сказать:

“...действительно, если бы у людей осталось хоть сколько-нибудь благопристойности, то повествования Библии могли бы с избытком уверить людей в существовании ангелов и духов”.

Этот же выдающийся человек добавляет:

“Я смотрю, как на особую милость Провидения, что свежие примеры появления привидений могут разбудить наши притупленные и спящие в летаргии умы к пониманию, что существуют и другие разумные существа, кроме тех, которые одеты в тяжелые одеяния из земной плоти... ибо эти очевидные доказательства, доказывающие, что существуют злые, нехорошие духи, обязательно откроют дверь вере, что существуют и хорошие, и, в конце концов, что существует Бог”.

Вышеприведенная цитата заключает в себе мораль в адрес не только ученых, но и богословов. Люди, отличившиеся своими выступлениями с церковной кафедры, а также занимающие профессорские кресла, постоянно демонстрируют перед мирянами, что они, действительно, так мало знают психологию, что вступая в контакт с любым правдоподобным предсказателем, попавшимся на их пути, делают себя смешными в глазах вдумчивого исследователя. Общественное мнение по этому предмету было выработано фокусниками и самозваными учеными, недостойными, чтобы с ними считались.

Развитие психологической науки гораздо больше задерживается насмешками этого класса притворщиков, чем трудностями, присущими изучению этого предмета. Пустой хохот выкормышей науки или глупцов, следующих за модой, сделали больше для того, чтобы держать человека в неведении о его высших психических силах, чем неясности, препятствия и опасности, громоздящиеся вокруг этого предмета. Сказанное в особенности относится к спиритуалистическим феноменам. То, что их исследование производилось людьми неспособными, является следствием того факта, что люди науки, которые могли бы и хотели бы их изучать, — были отпугнуты хвастливыми разоблачениями, плоскими шутками и грубыми выкриками тех, кто недостойны даже зашнуровать их ботинки. Налицо моральные трусы, даже в университетских креслах. Прирожденная жизнеспособность спиритуализма доказана тем, что он пережил небрежительное отношение к нему со стороны научной корпорации и шумное хвастовство его притворных разоблачителей. Если мы начнем с презрительных насмешек патриархов науки, таких как Фарадей и Брустер, и кончим с профессиональными (?) разоблачениями успешных подделывателей феноменов... Лондона, мы не найдем у них ни одного хорошо обоснованного аргумента против случаев спиритуалистических манифестаций.

“Моя теория заключается в том”, — говорит этот индивидуум в своем недавнем так называемом “разоблачении”, — “что мистер Уильям вырядил и разыграл Джона Кинга и Петра. Никто не может доказать, что это не так”.

Таким образом, выходит, что несмотря на смелый тон утверждения, это всего-навсего теория, и спиритуалисты могли бы с таким же правом дать отпор разоблачителю и требовать, чтобы он доказал, что это не так.

Но наиболее матерыми, непримиримыми врагами спиритуализма является класс, к счастью, состоящий из очень немногих членов, которые, тем не менее, кричат громче всех и утверждают свои взгляды с крикливостью, достойной лучшей цели. Это претенденты на науку молодой Америки — ублюдочный класс псевдофилософов, упоминаемых в начальной главе этой книги, и имеющих не больше прав на то, чтобы их рассматривали как ученых, чем дает на это право обладание электрической машиной или прочтение ребяческой лекции по слабоумию или медиомании. Такие люди — если вы им поверите — глубокие мыслители и физиологи; никаких метафизических бредней у них нет, они — позитивисты — ментальные выкормыши Огюста Конта, чье лоно раздувается при мысли о выдергивании заблудившегося человечества из мрачной пропасти суеверия и о перестройке космоса на более совершенных принципах. Они — непримиримые психофобы — им нельзя нанести большего оскорбления, как сказать, что они являются обладателями бессмертных душ. Послушать их — и начнешь думать, что у мужчин и женщин не может быть никаких других душ, как только “научные” или “ненаучные души”, каковы бы ни были эти души.^[1]

Каких-то 30 или 40 лет тому назад во Франции Огюст Конт — ученик Политехнического колледжа, который годами оставался в этом заведении в качестве репетитора трансцендентного анализа и рационалистической механики, — проснулся в одно прекрасное утро с очень нерациональной идеей стать пророком. В Америке можно встретиться с пророком на каждом углу улицы, в Европе они так же редки, как черные лебеди. Но Франция страна всего нового. Огюст Конт стал пророком. А иногда мода настолько заразительна, что даже в трезвой Англии его некоторое время считали Ньютоном девятнадцатого века.

Эпидемия распространилась, и пока что она, подобно лесному пожару, перекинулась в Германию, Англию и Америку. У нее нашлись адепты во Франции, но там это возбуждение долго не продлилось. Пророк нуждался в деньгах: ученики не хотели их давать. Лихорадка преклонения перед религией без Бога остыла так же быстро, как налетела; изо всех энтузиастических апостолов остался только один, заслуживающий какого-либо внимания. Это был знаменитый филолог Литрэ, член Французского Института и предполагаемый член Академии наук, но которому архиепископ Орлеанский зловредно помешал стать одним из “Бессмертных”.^[1]

Философ-математик — верховный жрец “религии будущего” — преподавал свое учение, как это делают все его братья-пророки наших дней. Он обожествил “женщину” и снабдил ее алтарем; но богине приходилось платить за пользование им. Рационалисты смеялись над ментальной аберрацией Фурнье; они смеялись над сенсимонистами; и их презрение к спиритуалистам не знало границ. Эти самые рационалисты и материалисты были пойманы, как пустоголовые воробьи, на птичий клей красноречия нового пророка. Томление по какой-то божественности, тоска по “непознанному” — чувства прирожденные человеку; даже худший из атеистов, кажется, не является исключением из этого. Обманутые внешним блеском его ignus fatuus,^[1] ученики следовали за ним до тех пор, пока не очутились блуждающими в бездонном болоте.

Прикрываясь маской ложной эрудиции, позитивисты этой страны организовались в клубы и комитеты, замыслив выкорчевать спиритуализм под предлогом беспристрастного его исследования.

Будучи слишком робкими, чтобы открыто бросить вызов церквям и христианскому учению, они стараются подкопать то, на чем базируются все религии — человеческую веру в Бога и в собственное бессмертие. Их политика заключается в том, чтобы высмеивать то, что подводит необычный фундамент под такую веру — феноменальный спиритуализм. Атакуя его в его наиболее слабое место, они стараются использовать его недостаток в индуктивном методе и те преувеличения, какие можно найти в трансцендентальных доктринах его пропагандистов. Пользуясь преимуществом его непопулярности, выказывая отвагу, настолько же яростную и неуместную, как у странствующего рыцаря Ла Манча, они требуют, чтобы их признали, как филантропов и благодетелей, которые выкорчевывают чудовищные суеверия.

Давайте посмотрим, в какой степени хваленная религия будущего Конта выше спиритуализма, и насколько меньше его последователи нуждаются в лечении в сумасшедших домах, которые они официально предлагают медиумам, о которых они якобы чрезвычайно заботятся. Перед тем как приступить, давайте обратим внимание на тот факт, что три четверти отрицательных черт в спиритуализме приходятся непосредственно на долю материалистических авантюристов, притворившихся спиритуалистами. Конт со смаком обрисовал “искусственно оплодотворенную” женщину будущего. Она ничто другое, как киприановский идеал свободной любви. Иммунитет против будущего, предлагаемого его лунатизмом пораженными учениками, настолько привился некоторым псевдоспиритуалистам, что они приступили к образованию коммунистических общин. Ни одна, однако, не оказалась долговечной. Так как их основной характерной чертой являлся материалистический анимализм, позолоченный сверху тонкой фольгой философии из сплава меди с цинком со вкрапленными комбинациями труднопроизносимых греческих имен, — то эти общины не могли оказаться ничем другим, как неудачными начинаниями.

Платон в пятой книге своей “Республики” подсказывает метод по улучшению человеческой расы путем устранения нездоровых или уродливых индивидуумов и соединения лучших образцов обоих полов. Не следует ожидать, что “гений нашего века” — будь он даже пророк — выдавит из своих мозгов что-нибудь совсем новое.

Конт был математиком. Ловко скомбинировав несколько старых утопий, он придал окраску целому, и, использовав идеи Платона, материализировал их и преподнес миру величайшее уродство, какое когда-либо исходило из человеческого ума!

Мы просим читателя иметь в виду, что мы нападаем на Конта не как на философа, а как на реформатора. В непроглядном мраке его политических, философских и религиозных взглядов мы часто наталкиваемся на отдельные наблюдения и замечания, где глубокая логика и разумность мысли соперничают с блеском изложения. Но затем они ослепляют вас, как молнии в ночной тьме, оставляя вас в следующий миг еще больше погруженным в темноту, чем когда-либо. Если собрать удачные места и пересоставить по-новому, то из нескольких томов его сочинений получился бы том очень оригинальных афоризмов, дающих очень ясное и действительно умное определение большинства наших общественных зол. Но напрасно было бы искать путем утомительного просмотра шести его томов “Направление философии позитивизма”, или в этой пародии на жречество в форме диалога — “Катехизис религии позитивизма” — какой-либо идеи, дающей хотя бы временное средство против этих зол. Его ученики дают понять, что возвышенные доктрины их пророка не предназначены для простых людей. Сравнивая догмы, проповедуемые позитивизмом, с их преувеличением апостолами на практике, мы должны признать возможность, что в самой основе этого учения находится какая-то весьма ахроматическая (лишенная окраски) доктрина. В то время как “верховный жрец” проповедует, что “женщина должна перестать быть самкой мужчины” [113, том I, с. 203 и далее]; в то время как теория брака и семьи позитивистских законодателей главным образом состоит в том, чтобы женщина стала “только компаньоном мужчины посредством избавления ее от всяких материнских функций” [113]; и в то время как они готовят в будущем замену этой функции посредством применения к “девственной женщине” некоей “латентной силы [113], — некоторые из жрецов-мирян открыто проповедуют полигамию, а другие утверждают, что их доктрины являются квинтэссенцией духовной философии.

По мнению римского духовенства, которое находится под хроническим влиянием боязни дьявола, Конт предлагает свою “женщину будущего” “инкубу” [100, гл. 6] на предмет одержания. По мнению более прозаических людей, божество позитивизма отныне должно рассматриваться как некая двуногая племенная кобыла. Даже Литрэ делает благоразумные оговорки в то время, когда принимает апостольство этой удивительной религии. Вот что он писал в 1859 г.:

“Конт не только думал, что он нашел принципы, наметил очертания и добил метод, но и что он вывел следствия и построил общественное и религиозное здание будущего. Вот тут, во втором подразделении мы делаем оговорки, заявляя в то же самое время, что мы принимаем, как наследие, все первое подразделение” [114].

Далее он говорит:

“Конт в великом произведении под заглавием “Система позитивной философии” создал философский базис [?], который в конечном счете должен вытеснить все богословие и всю метафизику. Такой труд неизбежно включает в себя непосредственное применение в управлении обществами; так как в нем нет ничего произвольного [?] и так как мы находим в нем настоящую науку [?], то моя верность принципам включает также мою верность к существующим последствиям”.

М. Литрэ показал себя в свете истинного сына своего пророка. Действительно, вся система Конта нам кажется построенной на игре слов. Когда они говорят “позитивизм”, читайте нигилизм; когда слышите слово девственность, знайте, что это означает бесстыдство, и так далее. Так как эта религия, основанная на теории отрицания, то ее последователям трудно осуществить ее на практике без того, чтобы не сказать “белый” когда подразумеваешь “черный”!

“Позитивная философия, — продолжает Литрэ, — не принимает атеизма, ибо атеист не представляет собою действительно эмансипированного ума, он, по-своему, все еще богослов; он дает свои объяснения о сущности вещей; он знает, как они начались!.. Атеизм есть пантеизм, эта система все еще вполне богословская, и таким образом относится к партии древних” [114, VII, 57].

Будет напрасной тратой времени цитировать еще что-либо из этих парадоксальных рассуждений. Конт дошел до апофеоза абсурдности и непоследовательности, когда выдумав свою философию, он назвал ее “религией”. И, как это обычно бывает, ученики превзошли своего реформатора в абсурдности. Поддельные философы, которые сияют в американских академиях Конт подобно lampyris noctiluca^[1] рядом с планетой, не оставляют у нас никаких сомнений по поводу их верования и сравнения систем мышления и жизни, выработанной французским апостолом с “идиотизмом” спиритуализма, конечно в пользу первой.

“Разрушая, вы должны давать взамен”, —

восклицает автор “Катехизиса религии позитивизма”, цитируя Кассиди, кстати забывая при этом сказать, чья это мысль; и его ученики продолжают высказывать какой отвратительной системой они хотят заменить христианство, спиритуализм и даже науку.

“Позитивизм, — ораторствует один из них, — есть всеобъемлющая доктрина. Он совершенно отвергает все формы богословских и метафизических верований, все формы сверхъестественного, следовательно, отвергает и спиритуализм. Истинный позитивный дух заключается в замене изучения неизменных законов феноменов на их так называемые причины, ближайшие или первичные. На этом основании он одинаково отвергает и атеизм, ибо “атеист в глубине своей богослов” — добавляет он, плагиатизируя Литрэ, — “атеист не отвергает проблем богословия, а только их разрешение, поэтому он нелогичен. Мы, позитивисты, отвергаем эту проблему в свою очередь на том основании, что она совершенно недоступна интеллекту, и мы только понапрасну потратили бы свою энергию на поиски первой и конечной причин. Как вы видите, позитивизм дает полное объяснение [?] мира, человечества, его обязанностей и судеб...”! [115]

Это весьма блестяще а теперь для сопоставления приведем то, что думает о системе Конт действительно великий ученый профессор Хэер.

“Позитивная философия Конта, — говорит он, — в конце концов сводится только к простому отрицанию. Конт признался, что он ничего не знает об источниках и причинах естественных законов, и что их возникновение совершенно непостижимо, так что нет надобности тратить время с целью проникновения в них... Конечно, его доктрина делает его открыто полным невеждой в отношении причин законов или средств, какими они были установлены, и не может иметь никакого основания, кроме вышеупомянутого аргумента отрицания в возражениях фактам, удостоверяющим отношение к духовному творчеству. Таким образом, в то время как атеисту предоставляется его материальное царство, спиритуализм построит внутри этого самого пространства и над ним царство настолько великое по значению, насколько вечность больше средней длительности человеческой жизни, и беспредельные пространства недвижных звезд, больше обитаемой площади нашей планеты” [116, с. 29].

Короче говоря, позитивизм ставит себе задачу разрушить теологию, метафизику, спиритуализм, атеизм, материализм, пантеизм и науку и должен кончить тем, что уничтожит самого себя. Де Мирвиль считает что согласно позитивизму

“порядок в человеческом уме воцарит только тогда, когда психология станет чем-то вроде церебральной физики, а история — своего рода социальной физикой”.

Современный Магомет сперва освобождает мужчин и женщин от Бога и от собственных душ, а затем невольно выпотрошивает свою собственную доктрину слишком острым мечом метафизики, которого, как он думал, он все время избегал, и, таким образом, остается без малейшего следа философии.

В 1864 г. М. Пауль Жане, член института, произнес речь о позитивизме, в которой мы находим следующие замечательные слова:

“Существуют некоторые умы, воспитанные и вскормленные на точных и позитивных науках, но которые, тем не менее, ощущают какое-то инстинктивное влечение к философии. Свое влечение они могут удовлетворять только тем, что есть под рукой. Будучи невеждами в психологических науках, изучив только начальные элементы метафизики, они тем не менее решаются нападать на эту самую метафизику, так же как на психологию, о которой они знают так же мало, как и о первой. После того, как они это сделали, они воображают, что основали позитивную науку, тогда как истина заключается в том, что они только построили новую изуродованную и неполную метафизическую теорию. Они дерзко присваивают себе авторитет и непогрешимость, принадлежащие по праву только истинным наукам, обоснованным на опыте и вычислениях, но им не достает этого авторитета, так как их идеи, как бы извращены они ни были, тем не менее принадлежат к тому же разряду, который они атакуют. Отсюда вытекает слабость их позиции и окончательный провал их идей, которые вскоре оказываются рассеянными по всем четырем ветрам”.^[1]

Позитивисты Америки объединились в неослабевающих усилиях опрокинуть спиритуализм. Чтобы показать свою беспристрастность, они даже выдвигают вопрос:

“... сколько разумного смысла заключается в догматах непорочного зачатия троицы и пресуществления, если их подвергнуть испытаниям физиологическим, математическим и химическим?” — также они — “считают своим долгом сказать, что причуды спиритуализма не превосходят по своей абсурдности этих в высшей степени почитаемых верований”.

Очень хорошо. Нет ни такой богословской нелепости, ни такого спиритуалистического заблуждения, которое могло бы сравниться по своей порочности и глупости с позитивистским понятием “искусственного оплодотворения”. Отказавшись от всякой мысли о первой и конечной причинах, они прикладывают свои сумасшедшие идеи к созданию невозможной женщины для поклонения будущим поколениям; живого бессмертного друга мужчины они хотят заменить индейским женским фетишем Обеах, деревянным идолом, набиваемым каждый день змеиными яйцами, чтобы они выводились от нагревания солнцем!

А теперь, если нам позволено, мы хотим задать вопрос во имя здравого смысла — почему христианские мистики должны обвиняться в легковерии или спиритуалисты обрекаться на дом сумасшедших, когда эта религия, олицетворяющая такие отвратительные нелепости, находит последователей даже среди академиков? Когда такие сумасшедшие славословия, как нижеприведенное, могут быть произнесены устами Конта и вызвать восхищение его последователей:

“Очи мои ослеплены блеском; с каждым днем они все больше и больше открываются на все более растущее совпадение между знаками прихода в человеческое общество женской тайны и ментальным упадком евхаристического таинства. Уже Дева низложила Бога в умах южных католиков! Позитивизм осуществил утопию средневековья путем представления всех членов великой семьи, как потомство девственной материи без мужа...”

И опять, после изложения modus operandi:^[1]

“Развитие нового процесса вскоре вызовет появление касты без наследственности, лучше приспособленной, чем потомство обычного производства, к рекрутированию духовных водителей или даже временных водителей, чей авторитет будет обоснован на истинном превосходстве, которое не будет уклоняться от исследований” [117, том IV, с. 278].

На это мы могли бы очень уместно осведомиться, было ли когда-нибудь обнаружено в “причудах спиритуализма” или в таинствах христианства что либо более абсурдное, чем этот идеал “грядущей расы”. Если с тенденции материализма не распространилось неверных представлений благодаря поведению некоторых из его сторонников, которые публично проповедуют многоженство, то нам думается, что будет когда-либо и не будет священнодействующего племени, зачатого таким образом, но мы не увидим конца потомству — отпрысков “матерей без мужей”.

Вполне естественно, что философия, которая могла породить такую касту дидактических инкубов, также могла и выразить через перо одного из своих наиболее болтливых очеркистов следующее излияние:

“Наш век печальный — очень печальный век, полный мертвых и умирающих вероисповеданий; полный напрасных молитв в напрасных поисках умирающих богов. Но ах! он и век славы, полный золотистого света, изливающегося из восходящего солнца науки! Что должны мы делать для тех, кто терпит кораблекрушение веры, банкротство интеллекта, но кто ищет утешения в мираже спиритуализма в заблуждениях трансцендентализма или в блуждающих огнях месмеризма?..”

Ignis fatuus,^[1] ставший теперь таким излюбленным образом у многих карликовых философов, должен был бороться за свое признание. Не так давно этот теперь знакомый феномен решительно отвергался корреспондентом лондонского “Таймс”, утверждения которого имели вес до появления труда доктора Фипсона, поддержанного свидетельствами Беккария, Гумбольдта и других натуралистов — это покончило с вопросом.^[1] Позитивистам следовало бы выбирать какое-либо более подходящее выражение и в то же время следить за открытиями науки. Что касается месмеризма, то он был принят на практике во многих местах Германии и публично применен в более, чем в одном госпитале, его оккультные свойства были доказаны, и в него поверили врачи, чьи выдающиеся способности, ученость, заслуженная слава не чета самодовольным лекторам по медиумизму и сумасшествию.

Нам осталось добавить всего несколько слов, прежде чем бросить этот неприятный предмет. Мы находим, что позитивисты чувствуют себя счастливыми от самообмана, что контисты являются величайшими учеными в Европе. Насколько их претензии могут быть справедливыми в глазах других известных ученых, этого мы не знаем, но Гёксли, которого вся Европа считает одним из своих величайших ученых, решительно отклоняет эту честь и доктор Модсли в Лондоне следует его примеру. В лекции, прочитанной впервые в 1868 г. в Эдинбурге, он, кажется, был даже весьма шокирован тем, что архиепископ Йорский позволил себе отождествлять его с философией Конта.

“Поскольку дело касается меня”, — говорит мистер Гёксли, — “уважаемый прелат мог диалектически разнести мистера Конта в куски, насколько мое изучение характернейших черт позитивной философии позволяет судить, я не нахожу в ней почти никакой научной ценности, а нахожу много такого что совершенно противоречит самой сущности науки как все в ультрамонтанистическом католичестве. В сущности, философию Конта можно сжато охарактеризовать как католицизм минус христианство”.

Далее Гёксли даже впадает в гнев и начинает обвинять шотландцев в неблагодарности за то, что они допустили архиепископа совершить ошибку — признать Конта основателем философии, которая по праву принадлежит Юму.

“Этого достаточно, — восклицает профессор, — чтобы заставить Давида Юма перевернуться в гробу, что здесь, почти на расстоянии человеческого голоса от его дома, заинтересованная аудитория слушала без тени возражения, как его наиболее характерные доктрины приписываются французскому писателю, родившемуся на 50 лет после него, и в чьих отчаянно скучных и многословных страницах мы не находим ни живости мысли, ни ясности стиля...” [54]

Бедный Конт! Кажется, что высочайшие представители его философии уменьшились, по крайней мере в этой стране, до “одного физика, одного врача, специализировавшегося на нервных заболеваниях, и одного юриста”. Один очень остроумный критик прозвал это отчаянное трио “аномалистской триадой, которая среди своих напряженных трудов не находит времени, чтобы ознакомиться с основоположениями и законами своего языка”.^[1]

В заключение скажем, что позитивисты ничем не пренебрегают, чтобы свалить спиритуализм в пользу своей религии. Их верховных жрецов заставляют без устали трубить; и хотя стены современного Иерихона навряд ли когда-либо рассыплются в прах от их трубного звука, тем не менее они ничем не пренебрегают для достижения желаемой цели. Их парадоксы уникальны, и их обвинения против спиритуалистов неотразимы по логике. Недавно в одной лекции, например, было сказано так:

“Исключительное развитие религиозного инстинкта способствует развитию полового бессмертия. Священнослужители, монахи, монахини, святые, медиумы, экстатики и набожные люди прославились своими непристойностями” [111].

Мы счастливы отметить, что в то время, как позитивизм во всеуслышание объявлял себя религией, спиритуализм никогда не претендовал на больше, как на науку, развивающуюся философию или, вернее на исследование скрытых и пока что еще необъясненных сил природы. Объективность его различных феноменов была продемонстрирована не только одному представителю настоящей науки, и также неэффективно отрицалась ее “обезьянами”.

Наконец, можно сказать про наших позитивистов, которые так бесцеремонны с каждым психологическим феноменом, что они подобны краснобаю Сэмюэля Батлера, который

“Не мог открыть свой рот никак,

Чтоб не сорвался тут же — бряк!”

Мы хотели бы, чтобы не было надобности направлять критикующий взгляд за пределы кружка педантов и никудышных людей, неправильно именующих себя людьми науки. Но также неотрицаемо то, что трактовка новых предметов со стороны тех, чей ранг в ученом мире высок, часто остается невызывающей возражений, когда, в самом деле, она нуждается в осуждении. Осторожность, выросшая из установившейся в исследованиях привычки; экспериментальное продвижение от мнения к мнению, вес, придаваемый признанным авторитетом — все это благоприятствует консерватизму мысли, который, естественно, уводит в догматизм. Ценою научного прогресса обычно является мученичество и остракизм, выпадающие на долю новатору. Реформатор лаборатории должен, так сказать, завоевать крепость привычки и предрассудка острием штыка. Редко даже бывает, что дружеская рука оставила какую-нибудь заднюю дверь открытой. Шумные протесты и наглое критиканство мелких людишек из переднего края науки реформатор может оставить без внимания. Враждебность же другого класса представляет реальную опасность, которую новатор должен встречать лицом к лицу и преодолеть. Знание же растет с увеличивающейся скоростью, но не великой корпорации ученых следует воздавать за это честь. Каждый миг они старались делать все возможное, чтобы сокрушить новое открытие вместе с открывателем. Слава тому, кто победил все это своею отвагою, интуицией и упорством. Мало в природе сил, которые, после объявления о их открытии, не были бы осмеяны, а затем отброшены, как абсурдные и ненаучные. После принижения гордости тех, кто ничего не открыли, после удовлетворения справедливых требований, в которых отказывали до тех пор, пока было возможно — увы, к несчастью человечества! — новооткрыватель, как это часто бывает — сам, в свою очередь, становится угнетателем по отношению других открывателей в области естественных законов. Так, шаг за шагом, человечество движется по своему кругу знания; наука постоянно поправляет свои ошибки и переприспосабливает ко следующему дню ошибочные теории предыдущего дня. Так всегда бывает не только в вопросах, относящихся к психологии, например, к месмеризму в его двойном значении физического и духовного феномена, но даже и в таких открытиях, которые непосредственно связаны с точными науками и которые легко продемонстрировать.

Что можем мы делать? Будем ли припоминать прошлое? Будем ли указывать на средневековых ученых, потворствовавших церкви в отрицании гелиоцентрической системы из боязни, как бы не задеть церковных догм? Вспомним ли, как ученые конхологи однажды отрицали, что в окаменелых раковинах, встречающихся везде по лицу земли, когда-то жили живые животные? Как натуралисты восемнадцатого века объявляли эти раковины ничем иным, как факсимиле животных? И как эти натуралисты сражались и ссорились, и вели битвы и ругались почти целое столетие над уважаемыми мумиями древних веков, пока Бюффон не покончил с этим вопросом, доказав, что отрицатели ошибаются? Несомненно, устричная раковина может быть чем угодно, только не трансцендентальной, и должна бы быть вполне осязаемым предметом для любой точной науки, и если ученые даже по такому предмету не могли прийти к согласию, то как можно от них ожидать, что они поверят, что на сеансах спиритуалистов, если там честные медиумы, — появляются быстро исчезающие формы рук, лиц и иногда целых тел.

Существует некий труд, который с пользою для себя могли бы прочесть в свободное время скептические люди науки. Это книга, изданная Флоуренсом, постоянным секретарем Французской академии наук, и называется она “История изысканий Бюффона”. Автор в ней рассказывает, как этот великий натуралист боролся и наконец одолел сторонников этой факсимильной теории; и как эти последние все равно продолжали отрицать все под солнцем, причем это иногда превращалось в какое-то бешенство отрицания, проявляемое ученой корпорацией. Они отрицали Франклина и его электричество; смеялись над Фультоном и его паровой машиной; проголосовали за смирительную рубашку для инженера Пердоннэ за то, что он предложил построить железную дорогу; смутили Харвея и объявили Бернарда де Палисси “таким же глупым, как его горшки”!

В своем часто цитируемом труде, “История конфликта между религией и наукой”, профессор Дрейпер проявляет решительную склонность толкнуть чаши весов справедливости в сторону обвинения одной только церкви за препятствия, чинимые на пути человеческого прогресса. При всем уважении и испытываемом нами восхищении к красноречивому писателю и ученому, мы должны протестовать и воздавать каждому должное. Многие из вышеперечисленных открытий упоминаются автором “Конфликта”. Во всех случаях он обрушивается на упорное сопротивление открытиям со стороны духовенства и молчит о таком же противодействии, испытываемом каждым новооткрывателем от рук ученых. Его выступление в пользу науки, что “знание есть сила”, несомненно справедливо. Но злоупотребление силой, происходит ли оно от избытка мудрости или невежества — одинаково противно по своим последствиям. Кроме того, духовенство уже приведено в молчание. Его протесты сегодня едва ли вызвали бы какое-либо внимание в мире науки. Но в то время, как богословие оттеснено назад, на задний план, ученые обеими руками ухватились за скипетр деспотизма и употребляют его, как херувим пламенный меч, чтобы не допустить людей к древу вечной жизни, удерживая их в мире тленной материи.

Редактор лондонского “Спиритуалиста” в ответ на критику доктора Гали в адрес теории огненного тумана Тиндаля говорит, что если всю корпорацию спиритуалистов еще не изжарили живьем на кострах на площади Смитфилда в нынешнем столетии, то только науке мы обязаны этою милостью. Хорошо, давайте согласимся, что ученые косвенным образом в данном случае явились общественными благодетелями в том, что теперь уже не в моде сжигать эрудированных людей. Но разве несправедливо будет задать вопрос — могли бы спиритуалисты чувствовать себя так спокойно, как они чувствуют себя сейчас, если при таком отношении какое сейчас к ним проявляют Фарадей, Тиндаль, Гёксли, Агасиз и другие — у последних была бы в руках вся неограниченная власть, какою в свое время обладала инквизиция? Даже, предположим, что они не стали бы поджаривать живьем верящих в существование мира духов, так как нет такого закона, чтобы людей при жизни предавать кремации, — не послали бы они каждого спиритуалиста в сумасшедший дом? Разве они нас не называют “неизлечимыми маньяками”, “галлюцинирующими глупцами”, “идолопоклонниками” и тому подобными именами? В самом деле, нам непонятно, что могло побудить редактора “Спиритуалиста” на такую степень благодарности науке, чтобы так благосклонно ее опекать. Мы полагаем, что недавние Ланкастер-Донкин-Слэйд преследования в Лондоне должны бы открыть глаза полным надежд спиритуалистам и ясно показать, что упрямый материализм часто бывает более глупо фанатичным, чем религиозный фанатизм.

Одним из умнейших произведений, принадлежащих перу профессора Тиндаля, является очерк “Мартинэ и материализм”. В то же самое время его автор по истечении нескольких лет, несомненно, будет очень не прочь исправить в нем некоторые непростительные грубости выражения. В данный момент мы, однако, не будем заниматься этим, а рассмотрим, что он говорит о феномене сознания. Нижеприведенный вопрос он цитирует из Мартинэ:

“Человек может сказать — “я чувствую, думаю, люблю”, — но как сознание вливается в эту проблему?”

И отвечает так:

“Переход от физики мозга к соответствующим фактам сознания невообразим. Допустим, что определенная мысль и молекулярное действие мозга происходят одновременно. Мы не обладаем интеллектуальным органом так же как и какими-либо рудиментами этого органа, который давал бы нам возможность перейти путем процесса рассуждений от одного к другому. Они появляются вместе, но мы не знаем почему. Если бы наши умы и чувства настолько расширились бы, укрепились и озарились, чтобы мы были бы в состоянии видеть и ощущать каждую молекулу мозга; если мы были бы способны проследить все их движения, все их группировки, все их электрические разряды, если таковые там имеются, и если бы мы были близко знакомы с соответствующими всему этому состояниями мысли и чувств, — то мы все равно были бы так же далеки как и прежде, от разрешения проблемы — “Каким образом эти физические процессы связаны с фактами сознания?” Бездна между этими двумя классами феноменов так и осталась бы интеллектуально непроходимой” [1].

Эта бездна, настолько же непроходимая для профессора Тиндаля, насколько непостижим огненный туман, где ученый встречается с непознаваемой причиной, — является препятствием только для людей без интуиции. Труд профессора Бьюканана “Конспекты лекций по неврологической антропологии”, написанный еще в 1854 г., подсказывает мысль, что если бы лжеученые всезнайки вняли бы им, то можно было бы показать им, как можно построить мост через эту страшную пропасть. Это один из тех закромов, в которых бережливое настоящее хранит мыслесемя урожаев будущего. Но здание материализма обосновано целиком на ее грубом фундаменте — рассудке. Когда они расширят, растянут или напрягут способности рассудка до его крайних пределов, то учителя материализма смогут, в лучшем случае, раскрыть перед нами вселенную молекул, оживляемых оккультным импульсом. Какой еще лучший диагноз болезни наших ученых можно пожелать, чем тот, который можно вывести из анализа профессора Тиндаля о состоянии ума сторонников абсолютной власти римского папы путем маленькой замены в названиях. Вместо “Духовные вожди” поставим “ученые”, вместо “до-научное прошлое” — “материалистическое настоящее”, скажем “дух” вместо “наука” и тогда в нижеследующем абзаце мы будем иметь портрет в натуральную величину человека науки наших дней, изображенного мастерской рукой:

“...Их духовные вожди настолько исключительно живут в до-научном прошлом, что даже действительно сильные умы среди них сделались невосприимчивыми к научной истине. Глаза у них есть, а они не видят, уши у них есть, а они не слышат, ибо их глаза и уши заняты видами и звуками другого века По отношению к науке их ультрамонтанистические мозги, вследствие недостаточной тренировки, представляют собою, в сущности, неразвитые детские мозги. И таким образом получается, что являясь детьми по научным познаниям, но и в то же время носителями духовной власти среди невежественных, — они морально поддерживают и осуществляют поступки, заставляющие краснеть от стыда более разумных в их собственной среде” [1, Предисловие].

Вот это зеркало оккультисты держат перед лицом науки, чтобы она увидела себя самое.

С тех пор, как история отметила первые человеком выработанные законы, никогда не существовало народа, законоположения которого не потребовали бы свидетельских показаний двух или трех заслуживающих доверия свидетелей, когда решался вопрос о жизни или смерти граждан того народа. “По словам двух свидетелей, или трех свидетелей, должен умереть осуждаемый на смерть” [Второзаконие, XVII, 6], — говорит Моисей, первый законодатель, которого мы встречаем в древней истории. “Законы, предающие казни человека на основании показаний только одного свидетеля, опасны для свободы”, — говорит Монтескье — “Разум требует, чтобы было два свидетеля” [119, XII, гл. 3]. Таким образом везде, во всех странах люди пришли молчаливо к согласию о ценности свидетельств. Но ученые не принимают свидетельствования миллионов людей против одного. Напрасно сотни тысяч людей свидетельствуют о фактах. Oculos habent et поп vident!^[1] Они решили оставаться слепыми и глухими. Тридцать лет практических демонстраций и свидетельства нескольких миллионов верящих в Америке и в Европе, несомненно, имеют право на какое-то уважение и внимание. В особенности, когда вердикт двенадцати спиритуалистов в силу свидетельских показаний любых двух свидетелей вправе послать на виселицу даже ученого за преступление, совершеннее, возможно, под влиянием побуждения, возникшего вследствие некоего смятения среди мозговых молекул, не удерживаемых сознаванием будущего воздаяния.

По отношению к науке, в целом, как к божественной цели, весь цивилизованный мир должен бы испытывать глубокое уважение, ибо одна только наука может дать человеку возможность понять божество путем правильной оценки его творений.

“Наука есть понимание истины или фактов, — говорит Уэбстер, — это исследование истины ради ее самой и погоня за чистым знанием”.

Если это определение правильно, то большинство наших современных ученых окажутся изменившими своей богине. “Истина ради нее самой!” А где же следует искать ключи ко всем тайнам природы, если не в неисследованной до сих пор тайне психологии? Увы! Так много ученых, которые в своих исследованиях природы разборчиво сортируют факты, выбирая для исследования только такие, которые лучше всего согласуются с предрассудками

У психологии нет злее врагов, чем школа медицины, именуемая аллопатией. Напрасно напоминать им, что изо всех так называемых точных наук медицина меньше всех заслуживает этого названия. Хотя изо всех отраслей медицинской науки больше всего врачи должны были бы изучать психологию, так как без ее помощи их практика вырождается в простое угадывание и интуицию, — они же почти полностью пренебрегают ею. Малейшее отступление от провозглашенных ими доктрин рассматривается как ересь, и хотя непопулярный и непризнанный метод лечения мог бы спасти тысячи жизней, они, вся корпорация врачей, готовы цепляться за давно принятые гипотезы и предписания и осуждают и новатора, и нововведение до тех пор, пока на них не ляжет штамп узаконивания. За это время несчастные пациенты могут умирать, но до тех пор, пока профессиональная гордость не будет удовлетворена, это имеет второстепенное значение.

Теоретически медицина самая добрая наука, и в то же самое время никакая другая наука не проявляет столько примеров мелочных предрассудков, материализма, атеизма и злобного упрямства, как медицина. Пристрастие к какому либо одному методу и покровительство ведущих врачей едва ли когда-либо измерялись полезностью открытия. Кровопускания, пиявки, банки и ланцет — все проходили через свою эпидемию популярности, чтобы под конец впадать в заслуженную немилость. Воду, которую теперь свободно дают лихорадочным пациентам, когда-то им не давали; теплые ванны были вытеснены холодной водой, а одно время гидропатия стала манией. Хинная кора — которую один современный защитник библейского авторитета серьезно пытался отождествить с райским “Древом Жизни”,^[1] и которая была привезена в Испанию в 1632 г., — годами оставалась в небрежении. Церковь однажды проявила больше благоразумия, чем наука. По просьбе кардинала де Луиджи, Инокентий X дал ей покровительство своего могущественного имени.

В одной старинной книге под заголовком “Демонология” автор приводит много примеров, когда очень действенные лечебные средства, которыми сперва пренебрегали, впоследствии обратили на себя внимание благодаря чистой случайности. Он также доказывает, что большинство новых открытий в медицине оказались ничем иным, как “оживление и новое приспособление очень древней практики”. В прошлом столетии мадам Ноуфлэ, знахарка, широко рекламировала и продавала секретное средство от ленточного червя — корень мужского папоротника. Секрет этот был куплен Людовиком XV за большую сумму денег; а после этого врачи открыли, что уже Гален рекомендовал это средство и им лечил. Знаменитый порошок герцога Портландского от подагры был diacentaureon Целия Аврелиана. Позднее было установлено, что этим порошком пользовались писатели раннего средневековья, открывшие его в писаниях древнегреческих философов. То же самое было с eau medicinale доктора Хассона, чье имя оно носит. Это знаменитое средство от подагры было опознано под его новой маской как Colchicum autumnale, или луговой шафран, который тождественен с неким растением, называемым Hermodactylus, чьи достоинства, как несомненного противоядия от подагры, были признаны и защищаемы Орибасом, великим врачом четвертого века, и также Этием Амиденом, другим выдающимся врачом в Александрии (пятого века). Впоследствии этим средством перестали пользоваться: оно впало в немилость лишь потому, что было слишком старо, чтобы заслужить благосклонность со стороны медицинских факультетов, процветавших в конце прошлого столетия!

Даже великий Магенди, мудрый физиолог, не избег того, чтобы открыть то, что уже было открыто и одобрено старейшими врачами. Предлагаемое им средство от туберкулеза, а именно, применение синильной кислоты можно найти в сочинении Lumжus под названием Amenitates Academicae, том IV, в котором он указывает на дистиллированную лавровую воду, которую с большим успехом применяли против легочного туберкулеза. Плиний также уверяет нас, что экстракт из вишневых косточек и миндаля вылечивает наиболее упорные кашли. Как очень правильно замечает автор “Демонологии”, можно смело утверждать, что “все различные секреты препаратов опиума, которые воспевались как открытия современности, могут быть опознаны в сочинениях древних авторов”, которых так дискредитируют в наши дни.

Всеми признается, что с незапамятных времен Дальний Восток был страною знания. Даже в Египте ботанику и минералогию не изучали так пространно, как их изучали ученые архаической Средней Азии. Шпренгер, несправедливый, с предвзятыми мнениями, каким он оказался во всем остальном, признает это в своей “Истории медицины”. И все же, несмотря на все это, каждый раз, когда речь идет о магии, индийская магия редко кому приходит в голову, так как о пользовании магией в Индии известно меньше, чем среди других древних народов. У индусов магия была и есть более эзотерична, возможно — даже более эзотерична, чем у египетских священнослужителей. Настолько она считалась священной, что ее существование едва допускалось и ею пользовались только при крайней общественной необходимости. Дело магии считалось чем-то большим, чем дело религии, ибо ее считали божественной. Египетские иерофанты, несмотря на их суровую чистую нравственность, ни на миг не могли быть сравнимы с аскетическими гимнософистами ни по святости жизни, ни по чудодейственным силам, развитым в них сверхъестественным удалением от всего земного. Со стороны тех, кто их знали, они пользовались большим уважением, чем халдейские маги. Отказывая себе в простейших удобствах жизни, они обитали в лесах и вели жизнь наиболее уединившихся отшельников [59, XXIII, 6], тогда как их египетские братья, по крайней мере, собирались вместе. Несмотря на пятно, бросаемое историей на занимающихся магией и предсказаниями, она провозгласила их обладателями величайших тайн в медицинских познаниях, непревзойденными в их применении на практике. Многочисленные тома, сохранившиеся в индийских монастырях, где приведены доказательства их учености. Попытка сказать о том, были ли гимнософы действительными основоположниками магии в Индии, или же они только пользовались тем, что было им передано, как наследство от самых ранних риши^[1] — первых семи мудрецов — будет рассматриваться как простая спекуляция представителей точных наук.

“Забота, какую они проявляли в образовании молодежи, знакомя ее с возвышенными добродетельными мыслями и чувствами, делает им особую честь, а их афоризмы и беседы, насколько они зафиксированы историками, доказывают, что они были знатоки философии, метафизики, астрономии, нравственности и религии”, —

говорит современный писатель. Они сохраняли свое достоинство под властью самых могущественных принцев, которых они не удостаивали своими посещениями и не беспокоили ни малейшими просьбами. Если последние хотели получить совет или молитвы этих святых людей, то они должны были или пойти к ним сами, или же послать послов. Для этих людей нет скрытой силы растения или минерала, который они бы не знали. Они измерили глубины природы, тогда как психология и физиология были для них открытыми книгами; результатом этого была наука или махагиотия, которую теперь презрительно называют магией.

В то время как чудеса, записанные в Библии, стали у христиан признанными фактами, не верить которым уже считалось неверностью, отступничеством, — повествования об удивительных происшествиях и чудесах, находимые в “Атхарваведе”,^[1] вызывают у них презрение и рассматриваются, как доказательства дьявольщины. И все же, в более чем в одном отношении, несмотря на нежелание некоторых санскритологов, мы можем показать тождественность между этими двумя. Кроме того, так как теперь учеными доказано, что Веды появились на много веков раньше еврейской Библии, то, если было заимствование одной от другой — легко сделать вывод что тогда — не индийские священные книги можно обвинять в плагиате.

Прежде всего, их космогония показывает, как ошибочно было мнение, преобладающее среди цивилизованных наций, что Брахму индусы когда-либо считали своим главным, верховным богом. Брахма — второстепенное божество и, подобно Иегове, является “двигателем вод”. Он есть творящий бог и в своих аллегорических изображениях обладает четырьмя головами, что соответствует четырем странам света. Он — демиург, архитектор мира.

“В первоначальном состоянии творения, — говорит Полиер в “Индийской мифологии”, — зародышевая Вселенная, погруженная в воды, покоилась в лоне Вечности. Появившись из этого хаоса и мрака, Брахма, архитектор мира, плыл на листе лотоса, несомый по водам, не в состоянии различить что-либо, кроме воды и мрака”.

Здесь налицо полная идентичность смысла египетской космогонии, которая в первых же фразах говорит об Астор^[1] или Матери Ночи (которая представляет беспредельный мрак) в качестве первичного элемента, что покрывает бесконечную бездну, оживляемую водою и вселенским духом Вечного, одиноко пребывающего в Хаосе. Как и в еврейском священном писании, история сотворения начинается от Духа Божьего и его творческой эманации — другого божества.^[1] Отдав себе отчет в таком печальном состоянии, Брахма в ужасе спрашивает самого себя:

“Кто я? Откуда я?”

Затем он слышит голос:

“Направь свою молитву к Бхагавату — Вечному, известному также под именем Парабрахма”.

Из своего плавательного положения Брахма встает и принимает позу сидящего в созерцании на лотосе и обращает мысли к Вечному. Последнему по душе такая набожность, он рассеивает первичную тьму и открывает его понимание.

“После этого Брахма исходит из вселенского яйца (бесконечного хаоса) в виде света, ибо понимание его теперь открылось, и он приступает к работе; божественным духом, заключенным в нем самом, он двигает вечные воды; в своей способности двигателя вод он есть Нарайяна”.

Лотос, священный цветок как египтян, так и индусов, служит символом Гора так же, как и Брахмы. В Тибете или в Непале не найдется ни одного храма без него; значение этого символа весьма многозначительно. Ветка лилии, помещенная в руке архангела, который преподносит ее Деве Марии на картине “Благовещание” по своему эзотерическому символизму имеет в точности то же самое значение. Интересующихся этим отсылаем к сэру Уильяму Джонсу [120]. У индусов лотос является символом творящих сил природы, действующих посредством огня и воды (духа и материи).

“Вечный! — говорится в стихе “Бхагавадгиты”, — Я вижу Брахму-творца на троне в тебе над лотосом!”

и сэр У. Джонс показывает, что семена лотоса содержат — еще до того, как они начинают прорастать — в совершенстве сформированные листочки, миниатюрные образцы того, что однажды станет полным растением или, как выражается автор “Языческой религии”, таким образом —

“природа дает нам образчик преформирования своей продукции”, — добавляя затем, что — “семена всех явнобрачных растений, расцветающих определенными цветами, содержат в эмбрионе уже сформировавшееся растение” [121, с. 195].

У буддистов оно имеет то же самое значение. Маха-майя, или Маха-дэва, мать Гаутамы Будды была заранее предупреждена о том, что у нее родится сын, бодхисаттвой (духом Будды), который появился около ее ложа с лотосом в руке. Также Озирис и Гор всегда изображались египтянами с цветком лотоса.

Все эти факты указывают на общность источника этой идеи в трех религиозных системах — индийской, египетской и иудео-христианской. Где бы ни фигурировала мистическая водяная лилия (лотос), — она символизирует эманацию объективного из сокровенного, или переход вечной мысли всегда незримого божества из абстрактности в конкретные или зримые формы. Ибо, как только тьма рассеялась и “был свет”, понимание Брахмы раскрылось, и он увидел идеальный мир (который до тех пор лежал в вечности скрытый в божественной мысли), архетипные формы бесконечного множества будущих вещей, которые будут вызваны к существованию и, следовательно, станут видимы. В этой первой стадии действия Брахма еще не стал архитектором, строителем вселенной, ибо ему надо было, как архитектору, ознакомиться с планом и представить себе идеальные формы, которые покоились в лоне Вечного Единого так же, как будущие листья лотоса скрыты в семени этого растения. И вот это и есть та идея, в которой мы должны искать происхождения и объяснения стиха в еврейской космогонии, где сказано:

“И сказал Бог, пусть земля производит плодовые деревья, приносящие плоды своего рода, чьи семена в них заключены”.

Во всех примитивных религиях “Сын Отца” есть творящий Бог, т. е. Его мысль, ставшая видимой; и в дохристианской эре, от индийской Тримурти до трех каббалистически объясняемых голов еврейских священных писаний триединое божество каждой нации полностью определяется и обосновывается в своих аллегориях. В христианском вероисповедании мы видим только искусственную прививку новой ветки на старый ствол; и принятие греческой и римской церквями символической лилии, которую держит архангел в момент благовещания, показывает мысль в точности того же самого метафизического значения.

Лотос — продукт огня (тепла) и воды, отсюда — двойной символизм духа и материи. Бог Брахма является вторым лицом Троицы, каковыми являются Иегова (Адам-Кадмон) и Озирис или скорее Пэмандр, или сила божественной мысли Гермеса, ибо Пэмандр представляет собою корень всех египетских солнечных богов. Вечный есть Дух Огня, который возбуждает и оплодотворяет и развивает в конкретную форму все, что порождено из воды или изначальной земли, вышедшей из Брахмы. Но вселенная сама есть Брахма, и он есть вселенная. Это философия Спинозы, которую он выводит из учения Пифагора; и она та же самая философия, за которую Бруно принял мученическую смерть. Насколько христианское богословие заблудилось, ушло в сторону от своей отправной точки, показано в этом историческом факте. Бруно был казнен за толкование символа, принятого первоначальными христианами и разъясненного апостолами! Ветка водяной лилии бодхисаттвы, а позднее ангела Гавриила, представляющая символ огня и воды или идею творения и порождения, разработана в самом раннем догмате таинства крещения.

Доктрины Бруно и Спинозы почти тождественны, хотя слова последнего более завуалированы и более осторожно подобраны, чем те, которые мы находим в теориях автора “Causa Principio et Uno” или “Infinito Universo e Mondi”. И Бруно, который признается, что источником ему служил Пифагор, и Спиноза, который без прямого признания источника самой своей философией выдает секрет ее происхождения, — оба они рассматривают Первопричину с одной и той же точки зрения. У них Бог есть Сущность целиком per se. Бесконечный Дух и единственное Существо, совершенно свободное и независимое и от следствий и от других причин; Он через ту самую Волю, которая произвела все и дала первый импульс каждому космическому закону, — беспрерывно поддерживает существование и порядок во всем во вселенной. Так же как индийские свабхавики, которых ошибочно называют атеистами и которые полагают, что все люди так же, как боги и духи, родились от Свабхава или их собственной природы,^[1] — также и Спиноза и Бруно пришли к заключению, что Бога нужно искать внутри природы, а не вне ее. Так как творение пропорционально мощи творца, то вселенная так же, как ее творец, должна быть бесконечной и вечной, причем одна форма эманирует из своей собственной сущности и творит в свою очередь другую. Современные комментаторы утверждают, что Бруно “не будучи поддерживаем надеждой на другой и лучший мир, все же предпочел лучше поступиться жизнью, нежели своими убеждениями”; тем самым давая понять, что Джордано Бруно не верил в продолжение жизни после смерти. Профессор Дрейпер решительно утверждает, что Бруно не верил в бессмертие души. Говоря о бесчисленных жертвах религиозной нетерпимости папистской церкви, он замечает:

“Переход от этой жизни к следующей, хотя и через тяжкие испытания, являлся переходом от преходящих страданий к вечному счастью... На своем пути через долину мрака мученик верил, что невидимая рука поведет его... Для Бруно такой поддержки не было. Философские убеждения, ради которых он пожертвовал своей жизнью, не могли дать ему такого утешения” [48, с. 180].

Но профессор Дрейпер, кажется, обладает очень поверхностными знаниями об истинных верованиях философов. Мы не будем касаться Спинозы и даже позволим ему оставаться в глазах его критиков крайним атеистом и материалистом, ибо осторожность его выражений такова, что человеку, не читающему между строк и незнакомому с сокровенным значением пифагорейской метафизики, чрезвычайно трудно убедиться, каковы, в самом деле, его убеждения. Но что касается Джордано Бруно, то он, если он придерживался доктрин Пифагора, должен был верить в загробную жизнь и, следовательно, не мог быть атеистом, чья философия не давала ему такого “утешения”. Его обвинения и следующие затем признания, как они изложены профессором Доменцио Берти в его “Жизнь Бруно”, которая собрана по подлинным документам, недавно опубликованным, доказала, без сомнения, какова была, действительно, его настоящая философия, вера и доктрины. Вместе с александрийскими платонистами и более поздними каббалистами он верил, что Иисус был маг в том смысле, в каком это слово применялось Порфирием и Цицероном, который называл магию divina sapientia (божественное знание); в том смысле, как она употреблялась Филоном Иудеем, который описывал магов, как обладающих наибольшей способностью проникновения в сокровенные тайны природы, а не в унизительном значении, придаваемом этому слову в нашем веке В его возвышенной концепции маги были святыми людьми, которые, отстранившись от всего на этой земле, размышляли о божественных добродетелях и более глубоко понимали божественную природу богов и духов; они посвящали других в те же тайны, которые состоят в том, что человек на протяжении всей своей жизни может поддерживать непрерывную связь с этими невидимыми существами. Но мы лучше можем продемонстрировать сокровенные философские убеждения Бруно, приводя отрывки из его обвинений и его собственных признаний.

Обвинение в изложении Мосениго, его обвинителя, звучит так:

“Я, Жуан Мосениго, сын высокочтимого сэра Маркантонио по велению моей совести и по приказанию моего духовника обличаю перед вами, высокочтимые отцы, Джордано Бруно в том, что во время бесед со мною в моем доме он несколько раз говорил, что католичество кощунствует, утверждая, что хлеб преосуществляется в плоть христову; что он против мессы; что никакая религия его не прельщает; что Христос был негодяй (un tristo), и если он занимался нехорошими делами, совращал народ, то можно было предвидеть, что его посадят на кол; что в Боге нет никаких различных лиц, и что таковые различия унижали бы Бога, что мир вечен и что существуют бесконечные миры; что Бог творит их непрерывно, ибо он хочет проявить свою мощь; что Христос совершал деяния, кажущиеся чудесами, и что он был маг, какими были и апостолы и что он собирается делать то же самое, что делали они и даже больше; что Христос проявил нежелание умереть и избегал смерти насколько мог; что нет наказания за грехи и что душа созданная природным процессом, переходит от одного животного в другое и что так же, как грубые животные рождаются от разврата, — также рождаются и люди, когда им после разложения тел приходится снова родиться”.

Хотя и предательские эти вышеприведенные слова, все же они ясно указывают на веру Бруно в метемпсихоз Пифагора, который, даже будучи неправильно понят, доказывает, что он верил в перевоплощение. Далее обвинитель говорит:

“Он проявил признаки желания стать основателем новой секты под названием “Новая философия”. Он сказал, что Дева не могла родить и что католическое вероисповедание все полно кощунств против величия Бога; что у монахов нужно отнять право на диспуты и на доходы, ибо они развращают мир; что они все ослы, и их учения — это учения ослов; что у нас нет доказательств, что наша вера заслуживает одобрение у Бога, и что правила “не делай другому того чего не хочешь, чтоб делали тебе” уже достаточно для праведной жизни, и что он смеется над всеми другими грехами и удивляется долготерпению Господа, что он терпит существование такого множества ересей у католиков. Он говорит, что займется искусством прорицания и тогда весь мир побежит за ним; что Св. Томас и все доктора ничего не знают по сравнению с ним и что он может задавать такие вопросы лучшим богословам мира, что они будут не в состоянии ответить на них”.

На это обвиняемый философ ответил нижеследующим признанием о своей вере, которая является верой всех учеников учителей древности:

“Я верю, говоря кратко, в существование бесконечной вселенной, как в результат беспредельной божественной мощи, ибо я счел бы недостойным божественной добродетели и силы, чтобы она, будучи в состоянии создать, кроме этого мира, другой и бесконечные другие миры, — стала бы создавать конечное мироздание. Таким образом я заявлял, что существуют бесчисленные отдельные миры, подобные нашей земле, которые, как учил Пифагор и как я понимаю, являются звездами подобными по своему естеству Луне, другим планетам и другим звездам, которые бесчисленны; все эти небесные тела являются мирами, и числа им нет, и все они образуют бесконечную вселенную в беспредельном пространстве; и это называется беспредельной вселенной с бесчисленными мирами; и в этом — двойное величие вселенной и заключенного в ней множества миров. Косвенно это могут истолковать как нечто противное правоверной истине.

Кроме того, в этой вселенной я нахожу вселенское Провидение, благодаря которому все живет, растет и двигается в своем совершенствовании, и я понимаю это двояко: одно — в том виде, в котором целая душа присутствует в целом и в каждой частице целого, и это я называю природою, тенью и отпечатком божественной стопы; другое — в несказуемом виде, в котором Бог, как сущность присутствие и сила находится везде, во всем и над всем не как часть, не как душа, но как несказуемое.

Кроме того, в моем понимании все атрибуты божественности одно и то же. Так же, как богословы и великие философы, я различаю три атрибута: силу, мудрость и доброту или, вернее, ум, рассудок, любовь, у которых вещи (т. е. объективно сущее) сперва получают бытие в уме, затем они приобретают упорядоченное индивидуальное бытие через рассудок; и третье — приобщаются к согласию и симметрии через любовь. Вот так я понимаю бытие во всем и везде; и нет ничего что не участвовало бы в бытии, и нет бытия без сущности точно так же, как ничто не может быть красивым без присутствия красоты; таким образом ничто не может быть свободным от присутствия божественности, и таким образом путем рассуждений я прихожу к пониманию различий в божественности.

Допуская причинность возникновения мира я считаю, что во всем своем бытии он зависит от первопричины, так что я не отвергаю термина “творение”, которое я понимаю так, как выразился Аристотель, говоря: “Бог есть то, от чего мир и вся природа зависит”, — так что согласно объяснению Св. Томаса, будь он вечен или временен, он зависит от первопричины, так как нет ничего независимого в нем.

Затем, в отношении того, что касается истинной веры, не говоря философским языком, по поводу индивидуальности божественных лиц — мудрости и сына ума, называемого философами интеллектом, а богословами Словом, якобы облекшимся в человеческую плоть. Но придерживаясь философии, я этого не мог понять, сомневался в этом, не верил; но поскольку помню, я этого не выражал ни устно ни письменно... Что касается Святого Духа в третьем лице, я не мог его так понять, как надо бы по вере, но по-пифагоровски и наподобие Соломона и понял его как душу вселенной или как присущего ко вселенной, согласно сказанному в мудрости Соломона: “Дух Божий наполнил всю землю и то, в чем содержится все”, — что вполне согласуется с пифагорейской доктриной, поясненной Виргилием в тексте “Энеиды”:

Principio coelum ас terras camposque liquentes,

Lucentemque globum Lunae, Titamaque asfra

Spiritus intus alit, totamque infusa per artus

Mens agitat molem;

и последующие за тем строки:

“От этого духа, затем, которого называют жизнью вселенной, по моему пониманию и по моей философии, исходит жизнь и душа всего того, что имеет жизнь и душу, которая, кроме того, в моем понимании, бессмертна так же, как и все тела, которые в своей субстанции бессмертны, так как нет другой смерти, как только разделение и скопление, — доктрина, которая, кажется, выражена в “Экклезиасте”, где сказано, что “что было, то и будет; что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем”.

Далее Бруно сознается в своей неспособности понять учение о трех лицах божества и в своих сомнениях о воплощении Бога в Иисусе, но твердо объявляет о своей вере в чудеса Христа. Будучи пифагорейским философом, как мог он не поверить в них? Если под безжалостным нажимом инквизиции он, подобно Галилею, впоследствии отрекся и отдался на милость своих преследователей-церковников, мы не должны забывать, что он говорил как человек, поставленный между дыбой и костром, и что человеческая натура не может все время быть героической, когда телесная оболочка обессилена пытками и заключением.

Если бы не удачное появление авторитетного труда Берти, мы так бы и продолжали почитать Бруно как мученика, бюст которого стоял бы по заслугам высоко в пантеоне точной науки, увенчанный лавровым венком руками Дрейпера. Но теперь мы видим, что их герой на час не есть ни атеист, ни материалист, ни позитивист, но просто пифагореец, который преподавал философию Верхней Азии и стремился к обладанию магическими силами, так презираемыми школой самого Дрейпера! Ничего более забавного, чем это непредвиденное осложнение не произошло с тех пор, как предполагаемая статуя Св. Петра по обследовании нечестивыми археологами оказалась Юпитером Капитолия, и тождественность Будды с католическим Св. Иосифом оказалась очевидной.

Итак, обыскивая где только можно архивы истории, мы обнаруживаем, что нет такого фрагмента в современной философии — будь то ньютонова, декартова и гёкслеевская или какая-либо другая, — который не был бы добыт из недр Востока. Даже позитивизм и нигилизм находят свои прототипы в экзотерической части философии Капилы, как на это правильно указал Макс Мюллер. Вдохновенность индийских мудрецов — вот что проникло в тайны Праджна Парамита (совершенной мудрости) это были их руки, которые качали колыбель первого предка того слабого, но крикливого младенца, которого мы окрестили СОВРЕМЕННОЙ НАУКОЙ.