Напутствие бессмертным. НАУКА ЖИЗНИ

Материал из Энциклопедия Агни Йоги.

<< предыдущий параграф - оглавление - следующий параграф >>

НАУКА ЖИЗНИ

Что такое Жизнь? Сотни философских умов и десятки опытных и ученых докторов задавались этим вопросом, но – без особого успеха. Завеса, наброшенная на первоначальный Космос и тайну появления в нем жизни, никогда не приподнималась даже перед серьезной и честной наукой. Чем больше носители официальной учености старались проникнуть сквозь ее плотные складки, тем более непроницаемыми для их взоров они становились, ибо эти ученые подобны искателям сокровищ, которые бороздят моря в поисках того, что зарыто на их собственном огороде.

Что же это вообще за наука? Может быть, биология как изучение жизни в ее совокупном аспекте? Нет. Тогда, может, физиология? Опять же нет; потому что первая оставляет проблему все той же неразрешенной загадкой Сфинкса; а вторая является скорее наукой смерти, нежели жизни. В основе физиологии лежит изучение различных органических функций и органов, необходимых для физического проявления жизни; но то, что эта наука называет живой материей, является, по сути дела, материей мертвой. Каждая молекула живого органа заключает в себе самой залог будущей смерти; процесс умирания начинается в ней с момента рождения, дабы со временем она смогла уступить место следующей молекуле, которой в свою очередь уготован точно такой же конец. Каждый орган – естественная составляющая любого живого существа – является всего лишь проводником, носителем какой-либо специфической жизненной функции, представляя собой комбинацию недолговечных молекул. Таким образом, совокупный живой организм всего лишь надевает маску жизни на непрерывный процесс умирания отдельных своих частей. И следовательно, ни биология, ни физиология не могут быть названы ни Наукою Жизни, ни даже ее ответвлениями, поскольку изучают они не жизнь, но только видимость жизни. В то время как философия замерла, подобно Эдипу, перед Сфинксом жизни, не решаясь произнести вслух парадокс, заключенный в ответе на заданный вопрос, материалистическая наука, как всегда, не страдающая избытком застенчивости и ни на йоту не сомневающаяся в собственной мудрости, пытается убедить и самое себя, и окружающих в том, что ей уже удалось раскрыть жуткую тайну существования.

Но что же мы видим на самом деле: удалось ей хотя бы приблизиться к порогу последней? Очевидно, что ни самообман, ни опрометчивое определение жизни как простого результата усложнения молекулярной структуры не помогут ей приблизиться к истине. А жизненная сила – неужели она и в самом деле только «фантом», как именует ее Дю Буа-Раймон? Хотя его едкое замечание на тот счет, что жизнь как самостоятельное понятие есть не что иное, как asylum ignorantiae для тех, кто ищет прибежища в абстракциях, когда конкретное объяснение невозможно, подходит скорее для самих материалистов, стремящихся отвлечь людей от очевидных фактов напыщенными и заумными словесами. Скажем, которое из пяти подразделений жизненных функций, носящих столь претенциозные названия – архебиоз, биокроз, биодиэрез, биоценоз и биопародоз^[1], смогло бы помочь какому-нибудь Хаксли или Геккелю приоткрыть завесу тайны зарождения простейшего муравья, не говоря уже о человеке? Боюсь, что ни одно.

Поскольку жизнь и все, что непосредственно с нею связано, является законной собственностью метафизика и психолога, а физическая наука не имеет на нее никаких прав. «То, что было, то и будет; и тому, что было, уже дано имя – человек», – вот ответ на загадку Сфинкса. Но здесь имеется в виду отнюдь не физический человек (во всяком случае, не в эзотерическом смысле). Скальпели и микроскопы могут помочь разгадать тайну материальных составляющих оболочки человека; но они не в состоянии прорубить окно в человеческую душу, приоткрыть хоть сколько-нибудь более широкие горизонты познания бытия.

Только те мыслители, которые, следуя дельфийскому методу^[1], смогли разглядеть жизнь своей внутренней сущности; те, которые самым тщательным образом изучили жизнь в себе, прежде чем переходить к изучению и анализу ее проявлений во внешней оболочке, могут рассчитывать на некоторый успех. Подобно средневековым философам огня^[1], они прошли мимо иллюзорных проявлений света и огня в мире следствий и сконцентрировали все свое внимание на порождающих их скрытых причинах. И далее, восходя от последних к единой абстрактной причине, попытались проникнуть в тайну – настолько глубоко, насколько это позволяли интеллектуальные возможности каждого из них. Благодаря этим мерам, им удалось установить, что 1) с виду живой механизм, именуемый физическим человеком, на самом деле является топливом, материалом, с помощью которого жизнь может проявлять себя; и 2) что внутренний человек получает в качестве компенсации за поддержание жизнедеятельности этого механизма дополнительный опыт иллюзорного земного существования, именуемого физическими жизнями.

Одним из таких философов нашего времени несомненно является великий русский романист и реформатор, граф Лев Николаевич Толстой. В том, что его взгляды близки к эзотерическим и философским учениям высшей теософии, можно убедиться, внимательно прочитав несколько фрагментов из его лекции, прочитанной в Москве перед тамошним Психологическим Обществом.

Анализируя проблему жизни, граф просит аудиторию, в интересах рассуждения, ненадолго допустить возможность невозможного. Вот что говорит лектор:

Допустим на минуту, что современная наука смогла узнать все, что хотела знать о жизни; что уже известно, каким образом неорганическая материя, вследствие обычной адаптации, породила материю органическую; что процесс преобразования природных сил в чувства, волю и мысли, равно как и все прочие вопросы, ясны и понятны теперь не только городскому студенту, но даже и сельскому школьнику.

Следовательно, я знаю теперь, каким образом те или иные мысли и чувства порождаются теми или иными движениями. И что же с того? Смогу ли я преднамеренно создавать и направлять такие движения, чтобы вызывать в своей голове необходимые мне мысли? К тому же вопрос о том, какие именно мысли и чувства следует вызывать в самом себе и в окружающих, до сих пор не только не решен, но даже и не поставлен на обсуждение.

А ведь это, по сути дела, и есть единственный фундаментальный вопрос и стержневая идея жизни.

Наука сфокусировала свое внимание лишь на некоторых проявлениях, сопутствующих жизни, и теперь, по ошибке^[1] приняв часть за целое, называет эти проявления жизнью во всей ее совокупности...

Вопрос, неотделимый от идеи жизни, состоит не в том, откуда берется жизнь, а как необходимо прожить эту жизнь; только начав с этого вопроса, можно надеяться хоть сколько-нибудь приблизиться к решению проблемы существования.

Ответ на вопрос «Как нам следует жить?» представляется настолько очевидным, что люди считают его едва ли заслуживающим внимания.

...Каждый должен стараться прожить свою жизнь наилучшим образом – вот и все. На первый взгляд эта истина кажется простой и общеизвестной; но на деле это далеко не так просто и не так хорошо известно, как мы привыкли полагать...

Поначалу понятие жизни представляется человеку хорошо знакомым и самоочевидным. Сперва ему кажется, что жизнь сосредоточена в нем самом, в его собственном теле. Но как только он попытается отыскать местоположение жизни в какой-либо конкретной точке своего тела, сразу же возникают проблемы. Жизни нет в волосах, и в ногтях ее тоже нет; нельзя назвать ее средоточием также и ноги или руки, поскольку многие люди с ампутированными конечностями продолжают жить. Единоличным вместилищем жизни не являются ни кровь, ни сердце, ни мозг. Она везде и нигде. И приходится делать вывод: жизнь не тождественна ни одному из органов живого организма в отдельности. Тогда человек начинает искать жизнь во времени, что, опять же, представляется на первый взгляд делом несложным... Но и здесь, как только человек приступает к исследованиям, оказывается, что это намного сложнее, чем он думал. Вот например, я живу на свете уже пятьдесят восемь лет, если верить записи в моем церковном свидетельстве о крещении. Но можно подсчитать, что из этих пятидесяти восьми лет более двадцати я потратил на сон. И как же мне к ним относиться? Жил я все эти годы или нет? А как быть с теми месяцами, что я провел в утробе, и годами, проведенными на руках у моей няни, – можно ли назвать их жизнью? Опять же, я знаю, что из оставшихся тридцати восьми лет добрую половину я тоже «проспал», поскольку не размышлял, но лишь совершал автоматические движения; и следовательно, я также затрудняюсь сказать, точно ли я жил в это время или нет. Может, и жил, но скорее, как растение. И получается, что во времени, как и в теле, жизнь везде и нигде. Но тогда естественно возникает вопрос – откуда берется эта жизнь, местонахождение которой я никак не могу проследить? Теперь-то я возьмусь за эту проблему всерьез... Но даже в этом случае то, что сперва представлялось мне не слишком сложным, со временем начинает казаться невозможным. Очевидно, что до сих пор я искал не жизнь, а что-то другое. И значит, раз уж нам так нужно отыскать местонахождение жизни (если, конечно, нам это действительно нужно), то искать его следует не в пространстве и не во времени, не в виде причины, не в виде следствия, но как нечто, что я могу познать в самом себе, абсолютно независимое от пространства, времени и причинности.

Все, что нам остается делать, – это изучать себя. Но как разглядеть жизнь в самом себе?

Вот как я познаю жизнь. Начнем с того, что я знаю, что живу; и что живу я, желая для себя только хорошего. Я желаю этого столько, сколько знаю сам себя, – с утра и до вечера. Все, что живет вне меня самого, представляет для меня большой интерес, но лишь постольку, поскольку это может содействовать моему благополучию. Вселенная важна в моих глазах только потому, что она способна дарить мне удовольствие.

Но с этим заключенным во мне знанием моего существования сопряжено еще одно немаловажное знание. Неотделимо от той жизни, которую я ощущаю, существует и другое познающее начало, а именно: окружающий меня и отделенный от меня мир, заполненный живыми существами, занятыми, как и я, инстинктивной реализацией своих исключительных жизней. Все эти существа живут ради своих собственных интересов, абсолютно чуждых для меня, и не знают, да и не хотят ничего знать о моих претензиях на исключительную жизнь, и даже готовы ради достижения своих целей уничтожить меня в любой момент. Но и это еще не все. Видя смерть существ, во всем подобных мне самому, я понимаю, что и мне – мне, драгоценному, в котором только и теплится настоящая жизнь, – тоже уготован скорый и неотвратимый конец.

Кажется, что в человеке живут сразу два «я», которым никак не удается достичь согласия; и потому эти два «я» ведут меж собою нескончаемую борьбу, стараясь избавиться друг от друга.

Одно «я» говорит: «Только я живу по-настоящему; у всех остальных – только видимость жизни. Следовательно, raison d'etre всей Вселенной заключается в том, чтобы мне было хорошо».

Другое «я» возражает: «Вселенной до тебя нет никакого дела; она живет ради своих собственных целей и не заботится о том, счастлив ты или нет».

И жизнь от этого становится невыносимой!

Первое «я» говорит: «Только я заслуживаю удовлетворения своих стремлений и желаний, и только для этого мне нужна Вселенная».

Второе «я» отвечает: «Вся животная жизнь стремится к удовлетворению своих желаний. И эти животные желания удовлетворяются за счет и в ущерб другим животным; отсюда и бесконечная борьба между животными видами. Ты тоже животное и потому принужден бороться. И как бы ты ни был удачлив в этой борьбе, другие борющиеся существа рано или поздно тебя одолеют».

Это еще более жутко! И жизнь становится еще невыносимее...

Но гораздо ужаснее всего вышесказанного следующее обстоятельство:

Первое «я» говорит: «Я хочу жить; я хочу жить вечно».

И второе «я» отвечает: «Ты непременно умрешь – может, уже через несколько минут; и все, кого ты любишь, тоже умрут, потому что и ты и они разрушаете свои жизни с каждым движением, приближая тем самым страдания и смерть и все то, что ты так ненавидишь и чего больше всего боишься».

И это самое худшее...

Отвратить эту неизбежность невозможно... Можно заставить себя не двигаться, не спать, не есть, даже не дышать, но заставить себя не думать нельзя. Человек мыслит, и эти мысли – мои мысли – отравляют каждый миг моей жизни, моего земного существования.

Едва только человек начинает сознательную жизнь, как это сознание принимается неустанно повторять ему – изо дня в день, снова и снова – одно и то же. «Жить той жизнью, которую ты видишь и чувствуешь, оглядываясь на свое прошлое; жизнью, которою живут животные и многие люди; жизнью, которая сделала тебя тем, что ты есть сейчас, долее невозможно. А если будешь упорствовать, тебе так никогда и не удастся уклониться от борьбы со всем миром существ, живущих так же, как и ты – ради себя самих; и тогда эти существа неминуемо тебя уничтожат»...

Изменить эту ситуацию никак нельзя. Нам остается только одно – то, что делает каждый, кто, начиная жить, переносит цели своей жизни на внешние объекты, пытаясь потом достичь их... Но, как бы далеко ни отодвигал человек эти объекты от своей собственной личности, по мере очищения его разума все они перестают его удовлетворять.

Бисмарк, объединивший Германию и диктующий ныне свою волю всей Европе, равно как и его повар, который стряпает ему обеды, поглощаемые менее чем через час после их приготовления, не могут не замечать (если, конечно, их мышление в состоянии хотя бы приблизительно оценить результаты их собственных действий) существующего неразрешимого противоречия между тщетой и глупостью своих трудов и незыблемостью и разумностью того, что существует вечно. Если бы они только задумались об этом, то оба неизбежно пришли бы к следующим выводам: во-первых, сохранность обеда князя Бисмарка, так же как и сильной Германии, целиком зависит: в первом случае – от полиции, а во втором – от армии, то есть – от бдительности и добросовестного исполнения ими своих обязанностей. Поскольку всегда могут найтись голодающие люди, готовьте проглотить вместо князя его обед, и страны, которые использовали бы любую возможность стать такими же могущественными, как Германия. Во-вторых, ни обед князя Бисмарка, ни мощь Германской Империи не совпадают с целями и задачами вселенской жизни, но находятся в вопиющем противоречии с ними. И в-третьих, тот, кто готовил обед, равно как и тот, кто усилил Германию, оба вскорости умрут, так же как неизбежно исчезнут и обед и Германия. Единственное, что останется, это Вселенная, которой нет никакого дела ни до обеда, ни до Германии и которая вряд ли станет беспокоиться о тех, кто состряпал и то, и другое.

По мере совершенствования своего интеллекта человек все более убеждается в том, что счастье, связанное с его личностью, является не достижением, но необходимостью. Личность – это только то исходное состояние, с которого начинается жизнь, и конечный предел жизни...

Меня наверняка спросят: где же в таком случае начинается жизнь и где она заканчивается? А где заканчивается ночь и начинается день? Где в полосе прибоя заканчиваются владения моря и начинаются владения суши?

Но существует день, и существует ночь; есть суша, и есть море; есть жизнь, и есть не-жизнь.

С тех самых пор, как мы начинаем осознавать, что живем, наша жизнь раскачивается, подобно маятнику, между двумя крайностями.

Одна из этих крайностей – абсолютное безразличие к жизни бесконечной Вселенной, когда вся энергия направлена исключительно на удовлетворение собственной личности.

Вторая крайность есть полный отказ от личностного, проявление безграничного интереса к жизни Вселенной и достижение гармонии с нею; переключение всех желаний и воли с самого себя на бесконечную Вселенную и на все обитающие в ней создания^[1].

Чем ближе к первому пределу, тем меньше жизни и блаженства; чем ближе ко второму, тем жизни и блаженства больше. Таким образом, человек все время движется от одного края к другому и обратно; то есть он живет. Это движение и есть жизнь.

Когда я говорю о жизни, следует помнить, что понятие это в моем представлении неразрывно связано с сознательной жизнью. Я не знаю никакой другой жизни, кроме осознанной; и никто другой не знает, да и не может знать.

Мы называем жизнь – жизнь животных – органической жизнью. Но это еще не жизнь, а только определенное состояние, или стадия жизни, одно из ее проявлений.

Но чем же является это сознание, или разум, насущные потребности которого вытесняют личность и направляют энергию человека на внешний мир, возвышая его до состояния, которое мы называем благословенным состоянием любви?

Что такое сознательный разум? Чему бы мы ни давали определение, мы делаем это с помощью нашего сознательного разума. Но с помощью чего мы сможем дать определение самому разуму?..

Если мы все определяем с помощью нашего разума, то, следовательно, сам сознательный разум не может быть определен. И все-таки все мы – каждый из нас – не только знаем о нем, но и более того – это единственное, о чем мы можем знать наверняка...

Это все тот же самый закон – закон жизни каждого органического (животного или растительного) существа, с той лишь разницей, что в жизни растения мы видим результат действия разумного закона, а закон сознательного разума, которому все мы подчинены (так же как дерево подчинено своему закону), мы не только видим, но и можем сами его исполнять...

Мы уже выяснили, что жизнь и наша жизнь – это совсем не одно и то же. И что в непонимании этого кроется корень всех заблуждений. Вместо того чтобы изучать жизнь, которую мы ощущаем внутри себя, абсолютную и исключительную, дабы познать ее (коль скоро это единственное реальное для нас знание), мы наблюдаем то, что лишено наиболее важного фактора, или свойства, жизни, а именно – разумного сознания. В этом мы похожи на человека, который пытается изучать некий объект исключительно по его тени или отражению.

Если мы знаем, что вещественные составляющие подчиняются в своих трансформациях деятельности всего организма, то знаем мы это не потому, что наблюдали или специально изучали эти процессы, но просто потому, что сами от природы обладаем таким организмом, а именно – своим физическим, животным телом, хорошо нам знакомым и представляющим собою материал для нашей жизни; то есть телом, над которым мы призваны работать, добиваясь его полного подчинения закону разума... Как только человек теряет веру в жизнь, как только он начинает считать жизнью то, что на самом деле – не-жизнь, он сразу же становится несчастным, ибо он видит смерть... А человек, который воспринимает жизнь такой, какой она видится ему в его собственном сознании, не знает ни страдания, ни смерти, поскольку смыслом жизни для него становится подчинение своей животной природы закону разума (подчеркну еще раз, что он не просто осознает свою способность сделать это, но испытывает насущную потребность в этом подчинении). Мы знаем, что такое смерть отдельных частиц животного тела. Мы знаем, что такое смерть животного и человека (как животного). Но мы ничего не знаем о смерти сознательного разума, да и не можем знать, просто потому что сознательный разум – это и есть жизнь. А Жизнь никак не может быть Смертью...

Жизнь животного – блаженство, поскольку оно не знает и не видит смерти и умирает, так и не осознав этого. Но почему тогда человек наделен этим даром – видеть и знать смерть, и почему смерть настолько ужасна для него, что временами он даже идет на самоубийство из одного лишь страха перед смертью? Почему это происходит? Потому что человек, который видит смерть, – больной человек, нарушивший закон своей жизни и не живущий более осознанно. Он сам превратился в животное, причем животное, также нарушившее закон жизни. Жизнь человека есть стремление к блаженству, но то, к чему он стремится, уже ему дано. Свет, сияющий в душе человека, и есть блаженство и жизнь; и этот свет никак не может быть тьмою, поскольку реально существует (и поистине, существует для человека) один только этот свет, озаряющий человеческую душу.

Мы привели этот достаточно пространный фрагмент из публикации замечательной лекции графа Толстого, поскольку он теснейшим образом перекликается с наиболее утонченными учениями универсальной этики истинной теософии. Его определение жизни в абстрактном ее понимании и образа жизни, коего должен придерживаться каждый искренний теософ (каждый – в соответствии и в меру своих естественных способностей), есть краткое практическое руководство, альфа и омега полноценной психической (если не духовной) жизни. В этой лекции встречаются фразы, которые могут показаться рядовому теософу слишком туманными и, возможно, незавершенными. Но взыскательный практический оккультист без труда поймет и согласится с каждой из них. Всю лекцию можно назвать трактатом по алхимии души. Ибо «единственный» свет, который пребывает в человеке, сияет вечно и никак не может быть тьмою, поскольку такова его внутренняя природа (хотя сопутствующее нам «животное» и может оставаться к нему невосприимчивым), это и есть тот самый «Свет», о котором исписали целые тома неоплатоники Александрийской школы, а после них – розенкрейцеры, и особенно алхимики (хотя его истинное значение до сих пор остается мрачной тайной для большинства людей).

Разумеется, графа Толстого нельзя назвать ни александрийским платоником, ни современным теософом; и еще меньше ему подходят определения розенкрейцера или алхимика. Но именно то, что последние скрывали за специфической фразеологией философов огня, намеренно смешивая космические превращения с духовной алхимией, великий русский мыслитель перенес из царства метафизики в практическую жизнь. То, что Шеллинг определил бы как осознание тождества субъекта и объекта во внутреннем Эго человека; то, что соединяет и отождествляет последнее со вселенской душой (что как раз и является тождеством субъекта и объекта на более высоком уровне или неведомым Божеством), – все это граф Толстой смог соединить, не покидая земного уровня. Он – один из тех немногих избранных, которые начинают с интуиции, чтобы закончить квази-всеведением. То, чего ему удалось достичь, – это превращение неблагородных металлов (животной массы) в золото и серебро или философский камень; то есть развитие и проявление высшей сущности человека. Аакахест низшей алхимии – это Всеобщий Дух^[1], всепроникающий Божественный Дух высшего Посвященного; ибо алхимия была и остается духовной философией в той же степени, что и физической наукой (что до сих пор известно лишь очень немногим). И тот, кто не знает одного, вряд ли сможет разобраться и в другом. Аристотель не раз говорил об этом своему ученику Александру: «Это вовсе не камень, – говорил он о философском камне, – он есть в каждом человеке, в любом месте и во все времена и называется концом всех философов», так же как Веданта – конец всех философий.

В завершение этого очерка о Науке Жизни можно сказать несколько слов о вечной загадке, которую Сфинкс загадывает смертным. Не разгадать предложенную загадку – значит обречь себя на неминуемую смерть, поскольку Сфинкс жизни проглатывает непроницательных, согласных ограничиться одной только «животной» жизнью. Тот, кто живет для себя и только для себя, непременно умрет, как и говорит в лекции высшее «Я» своей низшей, «животной» половине. Эта загадка имеет семь ключей, и граф открывает ее одним из наивысших. Ибо, следуя образному описанию, данному автором книги «Алхимия или герметическая философия»^[1]: «Настоящая тайна – хорошо известная и в то же время совершенно неизвестная каждому человеку; тайна, в которую он должен быть посвящен, или ему придется исчезнуть, как атеисту, – это он сам. Для него приготовлен эликсир жизни; но если человек выпьет его до того, как найдет философский камень, эликсир жизни станет для него эликсиром смерти; только Адепту и Эпопту он дарует истинное бессмертие и открывает истину – такой, какая она есть на самом деле – Aletheia, дыхание Бога, или Жизнь, сознательный разум в человеке».

Это и есть «алкахест, растворяющий все вещи»; и граф Толстой абсолютно точно разгадал эту загадку.