Напутствие бессмертным. НАУКА ЖИЗНИ

Материал из Энциклопедия Агни Йоги.

<< предыдущий параграф - оглавление - следующий параграф >>

НАУКА ЖИЗНИ

Что такое Жизнь? Сотни философских умов и десятки опытных и ученых докторов задавались этим вопросом, но – без особого успеха. Завеса, наброшенная на первоначальный Космос и тайну появления в нем жизни, никогда не приподнима­лась даже перед серьезной и честной наукой. Чем больше носители официальной учености старались проникнуть сквозь ее плотные складки, тем более непроницаемыми для их взоров они становились, ибо эти ученые подобны искателям сокровищ, ко­торые бороздят моря в поисках того, что зарыто на их собственном огороде.

Что же это вообще за наука? Может быть, био­логия как изучение жизни в ее совокупном аспек­те? Нет. Тогда, может, физиология? Опять же нет; потому что первая оставляет проблему все той же неразрешенной загадкой Сфинкса; а вторая являет­ся скорее наукой смерти, нежели жизни. В основе физиологии лежит изучение различных органических функций и органов, необходимых для физического проявления жизни; но то, что эта наука называет живой материей, является, по сути дела, материей мертвой. Каждая молекула живого органа заключа­ет в себе самой залог будущей смерти; процесс уми­рания начинается в ней с момента рождения, дабы со временем она смогла уступить место следующей молекуле, которой в свою очередь уготован точно такой же конец. Каждый орган – естественная со­ставляющая любого живого существа – является всего лишь проводником, носителем какой-либо спе­цифической жизненной функции, представляя собой комбинацию недолговечных молекул. Таким обра­зом, совокупный живой организм всего лишь надевает маску жизни на непрерывный процесс умирания от­дельных своих частей. И следовательно, ни биоло­гия, ни физиология не могут быть названы ни На­укою Жизни, ни даже ее ответвлениями, поскольку изучают они не жизнь, но только видимость жиз­ни. В то время как философия замерла, подобно Эдипу, перед Сфинксом жизни, не решаясь произ­нести вслух парадокс, заключенный в ответе на за­данный вопрос, материалистическая наука, как все­гда, не страдающая избытком застенчивости и ни на йоту не сомневающаяся в собственной мудрости, пытается убедить и самое себя, и окружающих в том, что ей уже удалось раскрыть жуткую тайну суще­ствования.

Но что же мы видим на самом деле: удалось ей хотя бы приблизиться к порогу последней? Очевид­но, что ни самообман, ни опрометчивое определение жизни как простого результата усложнения молеку­лярной структуры не помогут ей приблизиться к ис­тине. А жизненная сила – неужели она и в самом деле только «фантом», как именует ее Дю Буа-Раймон? Хотя его едкое замечание на тот счет, что жизнь как самостоятельное понятие есть не что иное, как asylum ignorantiae для тех, кто ищет прибежища в абстракциях, когда конкретное объяснение невоз­можно, подходит скорее для самих материалистов, стремящихся отвлечь людей от очевидных фактов на­пыщенными и заумными словесами. Скажем, кото­рое из пяти подразделений жизненных функций, но­сящих столь претенциозные названия – архебиоз, биокроз, биодиэрез, биоценоз и биопародоз^[1], смог­ло бы помочь какому-нибудь Хаксли или Геккелю приоткрыть завесу тайны зарождения простейшего муравья, не говоря уже о человеке? Боюсь, что ни одно.

Поскольку жизнь и все, что непосредственно с нею связано, является законной собственностью ме­тафизика и психолога, а физическая наука не име­ет на нее никаких прав. «То, что было, то и будет; и тому, что было, уже дано имя – человек», – вот ответ на загадку Сфинкса. Но здесь имеется в виду отнюдь не физический человек (во всяком случае, не в эзотерическом смысле). Скальпели и микроскопы могут помочь разгадать тайну материальных состав­ляющих оболочки человека; но они не в состоянии прорубить окно в человеческую душу, приоткрыть хоть сколько-нибудь более широкие горизонты познания бытия.

Только те мыслители, которые, следуя дельфий­скому методу^[1], смогли разглядеть жизнь своей внутренней сущности; те, которые самым тщатель­ным образом изучили жизнь в себе, прежде чем переходить к изучению и анализу ее проявлений во внешней оболочке, могут рассчитывать на некоторый успех. Подобно средневековым философам огня^[1], они прошли мимо иллюзорных проявлений света и огня в мире следствий и сконцентрирова­ли все свое внимание на порождающих их скры­тых причинах. И далее, восходя от последних к единой абстрактной причине, попытались проникнуть в тайну – настолько глубоко, насколько это позволяли интеллектуальные возможности каждого из них. Благодаря этим мерам, им удалось устано­вить, что 1) с виду живой механизм, именуемый физическим человеком, на самом деле является топливом, материалом, с помощью которого жизнь может проявлять себя; и 2) что внутренний человек получает в качестве компенсации за поддержание жизнедеятельности этого механизма дополнитель­ный опыт иллюзорного земного существования, именуемого физическими жизнями.

Одним из таких философов нашего времени не­сомненно является великий русский романист и реформатор, граф Лев Николаевич Толстой. В том, что его взгляды близки к эзотерическим и философским учениям высшей теософии, можно убедиться, вни­мательно прочитав несколько фрагментов из его лек­ции, прочитанной в Москве перед тамошним Пси­хологическим Обществом.

Анализируя проблему жизни, граф просит ауди­торию, в интересах рассуждения, ненадолго допустить возможность невозможного. Вот что говорит лектор:

Допустим на минуту, что современная наука смогла узнать все, что хотела знать о жизни; что уже известно, каким образом неорганическая материя, вследствие обычной адаптации, породила материю органическую; что процесс преобразования природных сил в чувства, волю и мысли, равно как и все прочие вопросы, ясны и понятны теперь не только городскому студенту, но даже и сельскому школьнику.

Следовательно, я знаю теперь, каким образом те или иные мысли и чувства порождаются теми или иными движениями. И что же с того? Смогу ли я преднаме­ренно создавать и направлять такие движения, чтобы вы­зывать в своей голове необходимые мне мысли? К тому же вопрос о том, какие именно мысли и чувства следу­ет вызывать в самом себе и в окружающих, до сих пор не только не решен, но даже и не поставлен на обсуж­дение.

А ведь это, по сути дела, и есть единственный фунда­ментальный вопрос и стержневая идея жизни.

Наука сфокусировала свое внимание лишь на неко­торых проявлениях, сопутствующих жизни, и теперь, по ошибке^[1] приняв часть за целое, называет эти проявления жизнью во всей ее совокупности...

Вопрос, неотделимый от идеи жизни, состоит не в том, откуда берется жизнь, а как необходимо прожить эту жизнь; только начав с этого вопроса, можно наде­яться хоть сколько-нибудь приблизиться к решению проблемы существования.

Ответ на вопрос «Как нам следует жить?» представ­ляется настолько очевидным, что люди считают его едва ли заслуживающим внимания.

...Каждый должен стараться прожить свою жизнь наи­лучшим образом – вот и все. На первый взгляд эта ис­тина кажется простой и общеизвестной; но на деле это далеко не так просто и не так хорошо известно, как мы привыкли полагать...

Поначалу понятие жизни представляется человеку хорошо знакомым и самоочевидным. Сперва ему кажет­ся, что жизнь сосредоточена в нем самом, в его соб­ственном теле. Но как только он попытается отыскать местоположение жизни в какой-либо конкретной точ­ке своего тела, сразу же возникают проблемы. Жизни нет в волосах, и в ногтях ее тоже нет; нельзя назвать ее средоточием также и ноги или руки, поскольку мно­гие люди с ампутированными конечностями продолжа­ют жить. Единоличным вместилищем жизни не являют­ся ни кровь, ни сердце, ни мозг. Она везде и нигде. И приходится делать вывод: жизнь не тождественна ни од­ному из органов живого организма в отдельности. Тог­да человек начинает искать жизнь во времени, что, опять же, представляется на первый взгляд делом не­сложным... Но и здесь, как только человек приступает к исследованиям, оказывается, что это намного слож­нее, чем он думал. Вот например, я живу на свете уже пятьдесят восемь лет, если верить записи в моем цер­ковном свидетельстве о крещении. Но можно подсчи­тать, что из этих пятидесяти восьми лет более двадцати я потратил на сон. И как же мне к ним относиться? Жил я все эти годы или нет? А как быть с теми меся­цами, что я провел в утробе, и годами, проведенными на руках у моей няни, – можно ли назвать их жизнью? Опять же, я знаю, что из оставшихся тридцати восьми лет добрую половину я тоже «проспал», поскольку не размышлял, но лишь совершал автоматические движе­ния; и следовательно, я также затрудняюсь сказать, точно ли я жил в это время или нет. Может, и жил, но скорее, как растение. И получается, что во времени, как и в теле, жизнь везде и нигде. Но тогда естественно воз­никает вопрос – откуда берется эта жизнь, местонахож­дение которой я никак не могу проследить? Теперь-то я возьмусь за эту проблему всерьез... Но даже в этом случае то, что сперва представлялось мне не слишком сложным, со временем начинает казаться невозможным. Очевидно, что до сих пор я искал не жизнь, а что-то другое. И значит, раз уж нам так нужно отыскать местонахождение жизни (если, конечно, нам это действи­тельно нужно), то искать его следует не в пространстве и не во времени, не в виде причины, не в виде след­ствия, но как нечто, что я могу познать в самом себе, абсолютно независимое от пространства, времени и причинности.

Все, что нам остается делать, – это изучать себя. Но как разглядеть жизнь в самом себе?

Вот как я познаю жизнь. Начнем с того, что я знаю, что живу; и что живу я, желая для себя только хороше­го. Я желаю этого столько, сколько знаю сам себя, – с утра и до вечера. Все, что живет вне меня самого, пред­ставляет для меня большой интерес, но лишь постоль­ку, поскольку это может содействовать моему благопо­лучию. Вселенная важна в моих глазах только потому, что она способна дарить мне удовольствие.

Но с этим заключенным во мне знанием моего су­ществования сопряжено еще одно немаловажное зна­ние. Неотделимо от той жизни, которую я ощущаю, существует и другое познающее начало, а именно: ок­ружающий меня и отделенный от меня мир, заполнен­ный живыми существами, занятыми, как и я, инстинк­тивной реализацией своих исключительных жизней. Все эти существа живут ради своих собственных интересов, абсолютно чуждых для меня, и не знают, да и не хотят ничего знать о моих претензиях на исключительную жизнь, и даже готовы ради достижения своих целей унич­тожить меня в любой момент. Но и это еще не все. Видя смерть существ, во всем подобных мне самому, я понимаю, что и мне – мне, драгоценному, в котором только и теплится настоящая жизнь, – тоже уготован скорый и неотвратимый конец.

Кажется, что в человеке живут сразу два «я», кото­рым никак не удается достичь согласия; и потому эти два «я» ведут меж собою нескончаемую борьбу, стара­ясь избавиться друг от друга.

Одно «я» говорит: «Только я живу по-настоящему; у всех остальных – только видимость жизни. Следователь­но, raison d'etre всей Вселенной заключается в том, что­бы мне было хорошо».

Другое «я» возражает: «Вселенной до тебя нет ника­кого дела; она живет ради своих собственных целей и не заботится о том, счастлив ты или нет».

И жизнь от этого становится невыносимой!

Первое «я» говорит: «Только я заслуживаю удовлет­ворения своих стремлений и желаний, и только для этого мне нужна Вселенная».

Второе «я» отвечает: «Вся животная жизнь стремится к удовлетворению своих желаний. И эти животные же­лания удовлетворяются за счет и в ущерб другим жи­вотным; отсюда и бесконечная борьба между животны­ми видами. Ты тоже животное и потому принужден бо­роться. И как бы ты ни был удачлив в этой борьбе, дру­гие борющиеся существа рано или поздно тебя одолеют».

Это еще более жутко! И жизнь становится еще не­выносимее...

Но гораздо ужаснее всего вышесказанного следующее обстоятельство:

Первое «я» говорит: «Я хочу жить; я хочу жить веч­но».

И второе «я» отвечает: «Ты непременно умрешь – может, уже через несколько минут; и все, кого ты лю­бишь, тоже умрут, потому что и ты и они разрушаете свои жизни с каждым движением, приближая тем самым страдания и смерть и все то, что ты так ненавидишь и чего больше всего боишься».

И это самое худшее...

Отвратить эту неизбежность невозможно... Можно заставить себя не двигаться, не спать, не есть, даже не дышать, но заставить себя не думать нельзя. Человек мыслит, и эти мысли – мои мысли – отравляют каж­дый миг моей жизни, моего земного существования.

Едва только человек начинает сознательную жизнь, как это сознание принимается неустанно повторять ему – изо дня в день, снова и снова – одно и то же. «Жить той жизнью, которую ты видишь и чувствуешь, огляды­ваясь на свое прошлое; жизнью, которою живут живот­ные и многие люди; жизнью, которая сделала тебя тем, что ты есть сейчас, долее невозможно. А если будешь упорствовать, тебе так никогда и не удастся уклонить­ся от борьбы со всем миром существ, живущих так же, как и ты – ради себя самих; и тогда эти существа не­минуемо тебя уничтожат»...

Изменить эту ситуацию никак нельзя. Нам остается только одно – то, что делает каждый, кто, начиная жить, переносит цели своей жизни на внешние объек­ты, пытаясь потом достичь их... Но, как бы далеко ни отодвигал человек эти объекты от своей собственной личности, по мере очищения его разума все они пере­стают его удовлетворять.

Бисмарк, объединивший Германию и диктующий ны­не свою волю всей Европе, равно как и его повар, ко­торый стряпает ему обеды, поглощаемые менее чем че­рез час после их приготовления, не могут не замечать (если, конечно, их мышление в состоянии хотя бы при­близительно оценить  результаты их собственных дей­ствий)   существующего  неразрешимого   противоречия между тщетой и глупостью своих трудов и незыблемос­тью и разумностью того, что существует вечно. Если бы они только задумались об этом, то оба неизбежно при­шли бы к следующим выводам: во-первых, сохранность обеда князя Бисмарка, так же как и сильной Германии, целиком зависит: в первом случае – от полиции, а во втором – от армии, то есть – от бдительности и добро­совестного исполнения ими своих обязанностей. По­скольку всегда могут найтись голодающие люди, гото­вьте проглотить вместо князя его обед, и страны, кото­рые использовали бы любую возможность стать такими же могущественными, как Германия. Во-вторых, ни обед князя Бисмарка, ни мощь Германской Империи не со­впадают с целями и задачами вселенской жизни, но на­ходятся в вопиющем противоречии с ними. И в-треть­их, тот, кто готовил обед, равно как и тот, кто усилил Германию, оба вскорости умрут, так же как неизбежно исчезнут и обед и Германия. Единственное, что останет­ся, это Вселенная, которой нет никакого дела ни до обеда, ни до Германии и которая вряд ли станет беспо­коиться о тех, кто состряпал и то, и другое.

По мере совершенствования своего интеллекта че­ловек все более убеждается в том, что счастье, связан­ное с его личностью, является не достижением, но необходимостью. Личность – это только то исходное состояние, с которого начинается жизнь, и конечный предел жизни...

Меня наверняка спросят: где же в таком случае на­чинается жизнь и где она заканчивается? А где закан­чивается ночь и начинается день? Где в полосе прибоя заканчиваются владения моря и начинаются владения суши?

Но существует день, и существует ночь; есть суша, и есть море; есть жизнь, и есть не-жизнь.

С тех самых пор, как мы начинаем осознавать, что живем, наша жизнь раскачивается, подобно маятнику, между двумя крайностями.

Одна из этих крайностей – абсолютное безразличие к жизни бесконечной Вселенной, когда вся энергия на­правлена исключительно на удовлетворение собственной личности.

Вторая крайность есть полный отказ от личностно­го, проявление безграничного интереса к жизни Вселен­ной и достижение гармонии с нею; переключение всех желаний и воли с самого себя на бесконечную Вселен­ную и на все обитающие в ней создания^[1].

Чем ближе к первому пределу, тем меньше жизни и блаженства; чем ближе ко второму, тем жизни и бла­женства больше. Таким образом, человек все время дви­жется от одного края к другому и обратно; то есть он живет. Это движение и есть жизнь.

Когда я говорю о жизни, следует помнить, что по­нятие это в моем представлении неразрывно связано с сознательной жизнью. Я не знаю никакой другой жизни, кроме осознанной; и никто другой не знает, да и не мо­жет знать.

Мы называем жизнь – жизнь животных – органиче­ской жизнью. Но это еще не жизнь, а только опреде­ленное состояние, или стадия жизни, одно из ее прояв­лений.

Но чем же является это сознание, или разум, насущ­ные потребности которого вытесняют личность и на­правляют энергию человека на внешний мир, возвышая его до состояния, которое мы называем благословен­ным состоянием любви?

Что такое сознательный разум? Чему бы мы ни да­вали определение, мы делаем это с помощью нашего со­знательного разума. Но с помощью чего мы сможем дать определение самому разуму?..

Если мы все определяем с помощью нашего разума, то, следовательно, сам сознательный разум не может быть определен. И все-таки все мы – каждый из нас – не только знаем о нем, но и более того – это един­ственное, о чем мы можем знать наверняка...

Это все тот же самый закон – закон жизни каждого органического (животного или растительного) существа, с той лишь разницей, что в жизни растения мы видим результат действия разумного закона, а закон сознатель­ного разума, которому все мы подчинены (так же как дерево подчинено своему закону), мы не только видим, но и можем сами его исполнять...

Мы уже выяснили, что жизнь и наша жизнь – это совсем не одно и то же. И что в непонимании этого кроется корень всех заблуждений. Вместо того чтобы изучать жизнь, которую мы ощущаем внутри себя, аб­солютную и исключительную, дабы познать ее (коль скоро это единственное реальное для нас знание), мы наблюдаем то, что лишено наиболее важного фактора, или свойства, жизни, а именно – разумного сознания. В этом мы похожи на человека, который пытается изу­чать некий объект исключительно по его тени или от­ражению.

Если мы знаем, что вещественные составляющие подчиняются в своих трансформациях деятельности все­го организма, то знаем мы это не потому, что наблю­дали или специально изучали эти процессы, но просто потому, что сами от природы обладаем таким организ­мом, а именно – своим физическим, животным телом, хорошо нам знакомым и представляющим собою ма­териал для нашей жизни; то есть телом, над которым мы призваны работать, добиваясь его полного подчине­ния закону разума... Как только человек теряет веру в жизнь, как только он начинает считать жизнью то, что на самом деле – не-жизнь, он сразу же становится не­счастным, ибо он видит смерть... А человек, который воспринимает жизнь такой, какой она видится ему в его собственном сознании, не знает ни страдания, ни смер­ти, поскольку смыслом жизни для него становится под­чинение своей животной природы закону разума (под­черкну еще раз, что он не просто осознает свою спо­собность сделать это, но испытывает насущную потреб­ность в этом подчинении). Мы знаем, что такое смерть отдельных частиц животного тела. Мы знаем, что та­кое смерть животного и человека (как животного). Но мы ничего не знаем о смерти сознательного разума, да и не можем знать, просто потому что сознательный ра­зум – это и есть жизнь. А Жизнь никак не может быть Смертью...

Жизнь животного – блаженство, поскольку оно не знает и не видит смерти и умирает, так и не осознав этого. Но почему тогда человек наделен этим даром – ви­деть и знать смерть, и почему смерть настолько ужасна для него, что временами он даже идет на самоубийство из одного лишь страха перед смертью? Почему это про­исходит? Потому что человек, который видит смерть, – больной человек, нарушивший закон своей жизни и не живущий более осознанно. Он сам превратился в живот­ное, причем животное, также нарушившее закон жизни. Жизнь человека есть стремление к блаженству, но то, к чему он стремится, уже ему дано. Свет, сияющий в душе человека, и есть блаженство и жизнь; и этот свет никак не может быть тьмою, поскольку реально суще­ствует (и поистине, существует для человека) один толь­ко этот свет, озаряющий человеческую душу.

Мы привели этот достаточно пространный фраг­мент из публикации замечательной лекции графа Толстого, поскольку он теснейшим образом пере­кликается с наиболее утонченными учениями универсальной этики истинной теософии. Его опреде­ление жизни в абстрактном ее понимании и образа жизни, коего должен придерживаться каждый ис­кренний теософ (каждый – в соответствии и в меру своих естественных способностей), есть краткое практическое руководство, альфа и омега полноценной психической (если не духовной) жизни. В этой лекции встречаются фразы, которые могут показать­ся рядовому теософу слишком туманными и, воз­можно, незавершенными. Но взыскательный практи­ческий оккультист без труда поймет и согласится с каждой из них. Всю лекцию можно назвать тракта­том по алхимии души. Ибо «единственный» свет, который пребывает в человеке, сияет вечно и никак не может быть тьмою, поскольку такова его внут­ренняя природа (хотя сопутствующее нам «животное» и может оставаться к нему невосприимчивым), это и есть тот самый «Свет», о котором исписали целые тома неоплатоники Александрийской школы, а пос­ле них – розенкрейцеры, и особенно алхимики (хотя его истинное значение до сих пор остается мрачной тайной для большинства людей).

Разумеется, графа Толстого нельзя назвать ни александрийским платоником, ни современным теософом; и еще меньше ему подходят определения ро­зенкрейцера или алхимика. Но именно то, что последние скрывали за специфической фразеологией философов огня, намеренно смешивая космические превращения с духовной алхимией, великий русский мыслитель перенес из царства метафизики в практи­ческую жизнь. То, что Шеллинг определил бы как осознание тождества субъекта и объекта во внутрен­нем Эго человека; то, что соединяет и отождествляет последнее со вселенской душой (что как раз и явля­ется тождеством субъекта и объекта на более высо­ком уровне или неведомым Божеством), – все это граф Толстой смог соединить, не покидая земного уровня. Он – один из тех немногих избранных, ко­торые начинают с интуиции, чтобы закончить ква-зивсеведением. То, чего ему удалось достичь, – это превращение неблагородных металлов (животной массы) в золото и серебро или философский камень; то есть развитие и проявление высшей сущности че­ловека. Аакахест низшей алхимии – это Всеобщий Дух^[1], всепроникающий Божественный Дух высшего Посвященного; ибо алхимия была и остается духов­ной философией в той же степени, что и физической наукой (что до сих пор известно лишь очень немно­гим). И тот, кто не знает одного, вряд ли сможет ра­зобраться и в другом. Аристотель не раз говорил об этом своему ученику Александру: «Это вовсе не ка­мень, – говорил он о философском камне, – он есть в каждом человеке, в любом месте и во все времена и называется концом всех философов», так же как Веданта – конец всех философий.

В завершение этого очерка о Науке Жизни мож­но сказать несколько слов о вечной загадке, которую Сфинкс загадывает смертным. Не разгадать предложенную загадку – значит обречь себя на неминуемую смерть, поскольку Сфинкс жизни прогла­тывает непроницательных, согласных ограничиться одной только «животной» жизнью. Тот, кто живет для себя и только для себя, непременно умрет, как и говорит в лекции высшее «Я» своей низшей, «жи­вотной» половине. Эта загадка имеет семь ключей, и граф открывает ее одним из наивысших. Ибо, сле­дуя образному описанию, данному автором книги «Алхимия или герметическая философия»^[1]: «Насто­ящая тайна – хорошо известная и в то же время со­вершенно неизвестная каждому человеку; тайна, в которую он должен быть посвящен, или ему придет­ся исчезнуть, как атеисту, – это он сам. Для него приготовлен эликсир жизни; но если человек выпь­ет его до того, как найдет философский камень, эликсир жизни станет для него эликсиром смерти; только Адепту и Эпопту он дарует истинное бессмер­тие и открывает истину – такой, какая она есть на самом деле – Aletheia, дыхание Бога, или Жизнь, со­знательный разум в человеке».

Это и есть «алкахест, растворяющий все вещи»; и граф Толстой абсолютно точно разгадал эту загадку.

Примечания

<< предыдущий параграф - оглавление - следующий параграф >>