Напутствие бессмертным. НАШ ЦИКЛ И СЛЕДУЮЩИЙ ЗА НИМ

Материал из Энциклопедия Агни Йоги.

<< предыдущий параграф - оглавление - следующий параграф >>

НАШ ЦИКЛ И СЛЕДУЮЩИЙ ЗА НИМ

Великий век вернется, и земля

Обрящет снова все, что потеряла,

И, словно кожу старую змея,

Зимы бесплодной сбросит покрывало.

Шелли. Эллада

Не думай, друг мой, будто рай

утерян безвозвратно;

По силам воинству добра

вернуть его обратно...

Гете

Что имел в виду автор «Прометея Освобожден­ного»^[1], когда писал о возвращении потерянного и новом начале великого мирового века? Возможно, дар поэтического предвидения превратил его «видение девятнадцатого века» в видение века «сто девят­надцатого» или же открыл ему прекрасные образы вещей, которые будут и в то же время уже были.

Фихте убеждает нас в том, что это «часто встре­чающийся, особенно в прошлые столетия, феномен»: «То, чем нам предстоит стать, запечатлено в чем-то, чем мы уже были; и то, что нам предстоит приобре­сти, представляется нам тем, что мы некогда потеря­ли». И добавляет: «То, что Руссо, под именем есте­ственного состояния, и древние поэты, под именем Золотого Века, помещают позади нас, на самом деле ждет нас впереди».

Ту же самую мысль высказывает и Теннисон:

Смотрят вспять и твердят мудрецы, будто время ушло золотое.

Вы вперед посмотрите, глупцы, чтоб увидеть его пред собою... [«Золотой год»]

Счастлив тот оптимист, в сердце которого все еще поет соловей надежды, несмотря на все вопиющие беззакония и холодный эгоизм нынешнего века! Наш век преисполнен чванства, гордыни и ханжества и так же жесток, как и лицемерен.

О боги, сколько притворства и кощунственного пренебрежения истиной демонстрирует наш век, про­питанный ложью и обманом! Поистине тебя следует назвать «пексниффианским»^[1], о девятнадцатый век христианской эры! Ибо ты породил больше лицеме­ров на один квадратный метр своей цивилизованной почвы, нежели древность во всех своих идолопок­лоннических странах за всю свою многовековую ис­торию. И вы, современные Пексниффы, «настолько прониклись духом фальши, что остаетесь доброде­тельными и во хмелю, и во лжи, и даже будучи при­стыженными и разоблаченными», следуя выражению автора «Мартина Чезлвита».

Если суждение Фихте верно, то суть его поисти­не ужасна! Ибо перспективы, которые оно нам сулит, неописуемо прискорбны. Неужели нам и вправ­ду следует ожидать, что в одном из периодически возвращающихся циклов мы снова станем теми, кем «мы уже были» или кем мы являемся сейчас? Но это значит, что, для того чтобы заглянуть в будущее, достаточно изучить ныне существующее положение вещей. И что же мы при этом обнаружим?

Вместо правды и честности мы увидим условно­сти и холодную, рафинированную politesse; иначе говоря – притворство. Фальшивки преследуют нас везде: суррогат моральной пищи и суррогат пиши телесной. Для желудка – маргарин вместо масла; и такой же маргарин для души. Красота и яркие краски снаружи, и тлен и разложение внутри. Вся жизнь – непрерывный бег, лихорадочная гонка, цель которой – удовлетворение своих эгоистичных амбиций, гордости, тщеславия, жажды денег и по­честей. Наездники в этой скачке с препятствиями – человеческие страсти, а кони – наши не очень стойкие собратья. Приз же в ней добывается це­ною крови и страданий бесчисленного множества ближних и духовной деградации победителя.

Кто в нашем столетии осмелится открыто вы­сказать все, что думает? Сейчас человек должен быть поистине героем, чтобы говорить правду, за­частую сопряженную с риском для его жизни и благополучия. Сам закон запрещает говорить прав­ду, лишь иногда настаивая на этом в своих судах, под страхом обвинения в лжесвидетельстве. Но если ложь высказывается публично и в печати, то, не будучи богатым, почти невозможно заткнуть рот клеветнику. Начни вы излагать только факты, и вас объявят лжецом, но, если промолчите при виде совершенного у вас на глазах беззакония, ваши друзья станут считать вас его соучастником – со­общником. Таким образом, в нашем цикле стало невозможно открыто и честно высказывать соб­ственное мнение. И недавно проваленный билль об отмене «законов о богохульстве» – наилучшее тому подтверждение.

«Pall Mall Gazette» за 13 апреля напечатала не­сколько содержательных строк по этому поводу. Однако изложенные в ней аргументы страдают не­которой однобокостью, в силу чего их следует воспринимать cum grano salis. Автор статьи напоминает читателю о том, что истинный принцип законов о богохульстве «уже давно изложен лордом Маколеем», и далее добавляет:

Высказывать свои религиозные или антирелигиозные взгляды в атмосфере абсолютной свободы – это одно, но излагать их в оскорбительном тоне, стараясь обидеть или унизить других людей, – это уже совсем другое. У себя дома вы можете носить какую угодно одежду или же не носить ее вовсе, но, если человек будет настаи­вать на своем праве гулять в одном исподнем по Риджент-Стрит, общественность имеет полное право возра­зить. Предположим, что какой-нибудь прилежный акти­вист оклеит все афишные тумбы в Лондоне «комиче­скими» изображениями Распятия. Конечно же, подобное деяние должно быть признано преступным даже теми, кто ни в какое распятие не верит.

Абсолютно точно. В наш век вы можете быть ре­лигиозным или антирелигиозным человеком – как вам заблагорассудится, только никого не оскорбляйте и следите за тем, чтобы не «обидеть» и не «унизить других людей». Интересно, под «другими людьми» здесь подразумеваются только христиане или все без исключения граждане? Кроме того, данный закон предоставляет угрожающе обширное поле деятельно­сти присяжным, ибо кто может знать, где должна быть проведена демаркационная линия между оскор­бительным и неоскорбительным! Для того чтобы вы­нести абсолютно справедливый и беспристрастный вердикт в этом вопросе, жюри должно быть смешан­ным и состоять из шести христиан и шести «языч­ников». Мы с юных лет привыкли считать, что Фе­миде завязывали глаза только в древности и только язычники. С тех пор христианская цивилизация рас­крыла ей глаза, и теперь аллегория великой богини правосудия возможна в двух вариантах. Однако мы все равно стараемся верить в лучшее и относимся к закону со всем уважением, а потому считаем, что за­кон, если он есть, должен быть единым для всех. И если этот принцип действительно имеет силу, то и «законы о богохульстве» должны защищать интере­сы всех, «без различия расы, цвета кожи или рели­гии», как говорим мы, теософы.

Итак, если закон справедлив, то он должен быть одинаково справедливым для всех. Так значит ли это, что запрещение «обижать» и «унижать» распро­страняется на всех или же только на христиан? Если справедливо первое, то закон должен одинаково за­щищать и теософов, и спиритуалистов, и многие миллионы язычников, коих счастливая судьба сдела­ла подданными Ее Величества, и даже вольнодумцев и материалистов, многие из которых легко ранимы. Вторая трактовка, то есть ограничение действия «за­кона» защитой одного лишь христианского Бога, аб­солютно недопустима; да мы и не подозреваем за­кон в столь вопиющей и постыдной необъ­ективности. Ибо слово «богохульство» применимо не только к Богу-Отцу, Христу и Святому Духу, не только к Деве Марии и Святым, но и ко всем бо­гам и богиням. Этот термин употреблялся в том же самом криминальном значении в Древней Греции, Риме и даже в Египте за много столетий до нашей эры. «Не злословь на богов», – (именно так, во мно­жественном числе) прямо сказано в книге «Исход» (XXII, 28), где приводятся заповеди «Бога», явивше­гося Моисею на горе Синай. Но если принять к све­дению эту заповедь, то что тогда станет с нашими друзьями миссионерами? Если закон возьмет ее на вооружение, миссионеров ждут трудные времена. Нам остается только пожалеть их, ибо законы о богохуль­стве повиснут над ними в этом случае как дамок­лов меч; ведь из всех богохульников, подвергающих осмеянию Бога или Богов других народов, они яв­ляются наиболее бесцеремонными. Почему для них должны делаться какие-то послабления, и почему нарушения закона о богохульстве, допускаемые по отношению к Вишну, Дурге или любому фетишу, или же в отношении Будды, Магомета и даже при­зрака, в котором спиритуалист видит свою покой­ную матушку, не следует ставить на одну доску с критическими выпадами «язычника» в адрес Иего­вы? С точки зрения закона обезьяно-бога Ханумана следует защищать так же, как и любого бога хрис­тианской Троицы, в противном случае богиня пра­восудия ослепнет окончательно. Помимо того, что Ханумана почитают священным многие миллионы индусов, он так же мил нежному сердцу дарвини­ста, и потому хула в адрес нашего первого кузена, бесхвостого павиана, способна «оскорбить» не толь­ко многих теософов-индусов, но и господ Гранта Аллена^[1] и Эйвлинга. Мы согласны с тем, что чело­век, рисующий «комические изображения распятия», совершает противозаконное деяние. Но точно такое же преступление совершает и тот, кто высмеивает Кришну и, превратно истолковав аллегорию его гопи (пастушек), говорит о нем гадости в присутствии индусов.

А как быть с грубыми и невежественными шуточ­ками, которые позволяют себе во время проповедей отдельные служители Евангелия, то есть сами христи­анские священники, причем в адрес не Кришны, но самого Христа?

В последнем случае мы наблюдаем комичное противоречие между мертвой буквой и живым словом закона. Мы могли бы назвать несколько наиболее грубых преподобных «насмешников» подобного рода, но, насколько нам известно, един­ственными людьми, критикующими этих многогрешных служителей Христовых, были и до сих пор остаются исключительно «язычники» и атеи­сты в Англии и в Америке.

Мир перевернулся с ног на голову! Проповедни­ков Евангелия обвиняют в невежественном богохульстве, ортодоксальная пресса не говорит по этому поводу ни слова, и только агностики выступают про­тив этих клоунских профанации. В одном абзаце сочинений «Саладина»^[1] больше истины, чем в поло­вине ежедневных газет Соединенного Королевства. В одном мизинце «безбожника» больше благоговей­ного почтения (на что оно направлено – это уже другой вопрос) и ощущения соразмерности вещей, чем во всей дородной и кичливой фигуре преподоб­ного богохульника м-ра Сперджена, хотя первый – «агностик», или, как его называют, «хулитель Биб­лии», а второй – известный христианский проповед­ник. Но карма, которой нет никакого дела до мерт­вой буквы человеческих законов и так называемой человеческой цивилизации или прогресса, неусыпно приглядывает за нашим вращающимся шариком пра­ха и создает противоядие против всякого зла: отсю­да и поклоняющиеся истине безбожники, коих она напускает на материально озабоченных проповедников, оскверняющих своих богов. У Америки есть свой Тэлмидж, которого «New York Sun» [за 6 ап­реля 1877 г.] вполне заслуженно называет «болтуном и шарлатаном», и свой полковник Роберт Ингерсолл. Но в Англии подражателям Тэлмиджа противостоит суровая Немезида в лице «Саладина». Проповедник-янки уже неоднократно получал нагоняй от атеисти­ческих газет за то, что ведет свою паству на небеса не по пути преклонения, но пытается сократить это долгое и трудное путешествие с помощью разнообразных библейских анекдотов. Кто в Нью-Йорке не помнит комическую пантомиму, которую Тэлмидж устроил 15 апреля 1877 г.? Мы помним ее очень хо­рошо. В тот раз он инсценировал «трио в Вифании», где каждый из трех dramatis personae был, по обще­му признанию публики, «совершенным подражани­ем оригиналу». Иисус, по сценарию преподобного арлекина, «нанес утренний визит» Марии и Марфе: усевшись «на тахте», он начал отнимать время у Марии, «любительницы этики», которая расположилась у его ног, но затем пришла Марфа и «побрани­ла» (sic) его за то, что ей пришлось «прислуживать одной». Полковник Сэндис заявил в своей речи, произнесенной в палате общин против билля о бо­гохульстве, предложенного м-ром Брэдло: «В то вре­мя как мы наказываем убивающих тело, этот билль призывает нас не применять никакого наказания к тем, кто убивает человеческие души».

Но не думает ли он при этом, что только безбож­ник убивает человеческие души, когда превращает священные верования в балаган, в то время как христианский проповедник, делая абсолютно то же самое, наполняет их благоговением? Этот же самый «депутат» напоминает членам парламента, что «по закону Моисея обвиненного в богохульстве полага­ется вытащить за пределы лагеря и там забить кам­нями до смерти».

По правде говоря, мы не имеем ничего против того, чтобы протестантские фанатики моисеевского склада переловили и забили камнями всех тэлмиджей и спердженов. Но в то же время мы хотели бы спросить у этого современного Савла: можно ли в таком случае обвинять фарисеев, распинавших Христа, или тех «некоторых из синагоги либертинцев», которые забили камнями Стефана, ведь и те и дру­гие действовали в полном соответствии с Моисеевым законом? Однако пока мы ограничимся только следующим заявлением: если справедливость, как и милосердие, не останется «с нами», то та несправед­ливость, с которой закон зачастую относится ныне к вольнодумцам, агностикам, теософам и другим безбожникам, рискует стать предметом насмешек для будущих историков.

История любит повторяться. Сперджен насмеха­ется над чудесами Павла; а мы советуем беспристрастному читателю раздобыть номер «Агностиче­ского журнала» за 13 апреля и прочесть в нем ста­тью Саладина «Наобум», посвященную этому по­пулярному проповеднику. Пусть они прочтут ее, если хотят узнать, почему в этой стране религиоз­ное чувство иссякает день ото дня и что с таким успехом убивает его в христианских душах. По­читание подменяется повышенной эмоциональнос­тью. Армия Спасения, прославляющая Христа «из последней силы фантазии», да «шапито» Сперджена, выдаваемое им за Скинию, – вот и все, что осталось от Нагорной проповеди в этой христиан­ской стране. Распятие и Голгофа изображаются ис­ключительно в виде странного сочетания адского пламени с «кукольным театром», чем как раз и яв­ляется религия м-ра Сперджена. И можно ли удив­ляться, с учетом всего вышесказанного, резкости следующих строк Саладина?

...Если Эдвард Ирвинг был истовым мистиком и тем­пераментным Илией, то Чарльз Сперджен – насмешли­вый и экзотерический Гримальди. Едва вернувшись из Ментоны, где он лечился от подагры, Сперджен пред­седательствовал на ежегодном собрании столичной епар­хии Церкви Скинии. В самом начале заседания, когда присутствующие собрались молиться, он сказал: «Сей­час холодная ночь, и, если кто-то собирается молиться слишком долго, он рискует замерзнуть насмерть. (Смех.) Однажды, когда Павел читал очень долгую про­поведь, один молодой человек вывалился из окна и раз­бился. Я же – не Павел, и, если кто-то из вас замерзнет, я уже не смогу его воскресить, так что, пожалуй­ста, не делайте так, чтобы нам тоже потребовалось чудо, потому что я вряд ли смогу его совершить». (Смех.)

Если бы такой шутник жил в Палестине во времена «благого Господа», именем которого он получает сей­час свои доходы, то, пожалуй, мог бы шутя ткнуть это­го «благого Господа» кулаком под ребро и спросить: «Ну как поживаешь, парень из Назарета?» И тогда у нас были бы Иуда, прозванный Искариотом, с ящиком для денег, и Чарльз, прозываемый Спердженом, в колпаке с бубенчиками.

Я несерьезно отношусь к галилейским сказочкам, потому что для меня это просто сказочки; но для м-ра Сперджена это самое настоящее «слово Божье», и не пристало ему относиться к ним с такой же легкостью даже для того, чтобы повеселить священное собрание средних умов своей церкви. Я порекомендовал бы м-ру Сперджену обратить свое благочестивое внимание на одну мысль, высказанную Цицероном в «De Legibus»: «De sacris autem haec sit una sententia, ut conserventur».^[1] А поскольку м-р Сперджен всю свою жизнь провел в молит­вах и потому у него вряд ли было время изучить какой-либо язык, помимо богатого и образного языка анг­лийских прачек, то я могу перевести для него значение этих слов: «Нам всем необходимо сойтись в одном мнении – священные вещи должны всегда оставаться священными». («Агностический журнал», 13 апреля.)

Аминь – от всей души говорим мы в ответ на этот полезный совет. «Но он макает свое перо не в чернила, а в богохульную желчь!» – слышим мы голос священника, не так давно высказавшего свое мнение о «Саладине». «Да, – отвечаем мы, – но его перо – алмаз, а желчь его иронии чиста как крис­талл и свободна от всех посторонних желаний, ибо преследует одну единственную цель – говорить прав­ду и судить по совести». Учитывая живучесть «за­кона о богохульстве» и странную особенность зако­нов этой страны объявлять любое суждение тем бо­лее клеветническим, чем больше в нем правды, и принимая во внимание более чем реальную возмож­ность финансового разорения, коим применение этих законов грозит, по крайней мере одной из сторон, мы можем заключить, что в высказывании истины pro bono publico гораздо больше героизма и му­жественного самопожертвования, чем в потакании общественным пристрастиям. За исключением, по­жалуй, одного только смелого и откровенного ре­дактора «Pall Mall Gazette», в Англии нет человека, которого мы так уважали бы за благородное бесстра­шие, как уважаем «Саладина», а в искрометном ос­троумии ему просто нет равных.

Но в наши дни мир судит обо всем исключитель­но по внешнему виду. Мотивы не принимаются в расчет, а нынешний материализм имеет тенденцию априорно осуждать все, что идет вразрез с внешними приличиями и закостенелыми представлениями. О людях, идеях и целых народах судят на основа­нии сложившихся предубеждений, а тлетворные эма­нации современной цивилизации убивают все доб­рое и истинное. Как подметил св. Георгий, дикие народы быстро исчезают, «уничтожаемые одним лишь соприкосновением с цивилизованным человеком». Без сомнения, индусам и даже зулусам послужит большим утешением мысль о том, что их уцелевшие собратья умрут (благодаря усилиям миссионеров) лингвистами и учеными, если только не христиана­ми. Один теософ – выходец из семьи колонистов, уроженец Африки – рассказал нам как-то о зулусе, который предложил ему взять его к себе в услуже­ние. Этот кафр был выпускником колледжа, знал латынь, греческий, иврит и английский. Выяснилось, однако, что при всех этих достижениях он скверно готовит и плохо чистит ботинки, и джентльмен вы­нужден был уволить беднягу, чем, возможно, обрек его на голод. Все это должно вызвать заслуженную гордость европейца. Но, как говорит тот же цитируемый нами автор, «европейцы забывают, что Африка быстро становится мусульманской и что ис­лам напоминает в своем монолитном единстве гра­нитную глыбу, бросающую вызов волнам и ветру и с успехом отражающую все европейские идеи, кото­рые пока не могут причинить ей сколько-нибудь се­рьезного вреда». Так что Европа может в один пре­красный день проснуться мусульманской, если не «в порабощении» у «язычника-китайца». Но когда все «низшие расы» окончательно вымрут, кто или что займет их место в цикле, который придет на смену нашему?

Есть немало людей, которые, обладая довольно поверхностными знаниями о древней истории (да и о современной тоже), с пренебрежением и насмеш­кой отзываются обо всех достижениях древности. Читая о языческом жречестве, мы всякий раз стал­киваемся с напоминаниями о том, что они «воз­водили высокомерные башни» вместо того, чтобы «просвещать несчастных дикарей». Вавилонских ма­гов все время сравнивают с «бедными патагонцами» и другими христианскими миссиями, и это сравне­ние неизбежно оказывается не в пользу первых. На это мы можем ответить, что если древние воздвига­ли «высокомерные башни», то и наши современни­ки продолжают делать то же самое. Взгляните хотя бы на нынешнее парижское безумие – Эйфелеву башню. Никто не может сказать точно, сколько человеческих жизней погубили эти древние башни; но известно, что Эйфелева башня в самый первый год своего существования унесла уже свыше сотни жизней строителей, и строительство ее до сих пор не закончено. К тому же, если сравнить эту башню с Вавилонской по степени полезности, то пальму первенства по праву придется присудить древнему зиккурату – Планетарной Башне Храма Нэбо^[1] в Борсипе. Между «высокомерной башней», посвященной национальному Богу Мудрости, и другой «высоко­мерной башней», призванной привлекать зевак, все-таки есть некоторая разница; и последнюю никак нельзя ставить на одну доску с первой, если только не считать, что даже современная глупость стоит выше древней мудрости. Более того, современная астрогнозия^[1] обязана своим прогрессом халдейской ас­тролатрии^[1]; а астрономические вычисления магов легли в основу нашей нынешней математической ас­трономии и помогли нашим исследователям сделать многие важные открытия. Что же касается миссий – в Патагонию или Аннам, в Африку или Азию, то у любого непредубежденного человека до сих пор вы­зывает затруднения ответ на вопрос, являются ли они благом или злом, посылаемым Европой в пода­рок «несчастным дикарям». Мы тоже не уверены в том, что следует считать наибольшим благом для «не­вежественных» язычников: позволить им и дальше оставаться предоставленными исключительно самим себе или же навязчиво приобщать их (ценою отступ­ничества от своих прежних верований) к таким бла­гам цивилизации, как ром, виски и разнообразные болезни, которые, как правило, приходят следом за европейскими миссионерами. Что бы там ни гово­рили любители софистики, но умеренно порядочный, даже по меркам собственной культуры, язычник гораздо ближе к Царствию Небесному, нежели лжи­вый, жуликоватый и беспринципный христианский новообращенный. И коль скоро его уверили в том, что его одежды (то есть преступления) омыты кровью Иисуса и что Бог более радуется «одному рас­каявшемуся грешнику», нежели 99 безгрешным свя­тым, то ни он, ни мы не видим причин, почему он должен отказываться от подвернувшейся ему возможности.

«Кто в древности, – вопрошает Э.Янг, – мог бы пожертвовать двадцать миллионов – не по приказу самовластного монарха или деспотичного жречества, но повинуясь лишь спонтанному зову национально­го сознания, непреодолимому импульсу националь­ной воли?» И далее этот автор добавляет, что «даже пирамиды кажутся ничтожно малыми перед мораль­ным величием» этого «денежного пожертвования». О гордость и самомнение нашего века!

На его месте мы не были бы столь уверенными. Если бы каждый спонсор этого «денежного пожерт­вования» внес в него свои «две лепты бедной вдо­вы», то все они вместе могли бы утверждать, что они дали «больше всех», больше, чем любая другая на­ция, и ожидать затем грядущего воздаяния. Но тот факт, что Англия является богатейшей страной мира, несколько меняет внутреннюю ценность всего пред­приятия. Двадцать миллионов в единой массе, ко­нечно, могли бы стать мощным орудием для добрых дел. И такое «денежное пожертвование» могло бы обеспечить добрую карму самому жертвователю, если бы не было так тесно сопряжено с национальной гордостью и если бы нация не использовала его как средство самовозвеличения и не возвещала о нем с бахвальством по всем четырем сторонам света труб­ным гласом сотен печатных изданий. Истинное милосердие развязывает свой кошель невидимой ру­кою и,

...сделав доброе дело, забывает о нем...

Оно сторонится славы и никогда не бывает по­казным. И, кроме того, все в мире относительно. Один миллион в звонкой монете составлял 3000 лет тому назад в десятки раз больше, чем двадцать миллионов сегодня. Двадцать миллионов – это Ниагара титанической силы, способная затопить какую-ни­будь массовую потребность и вызвать такую же массовую суматоху. Но даже если они смогут на какое-то время помочь десяткам тысяч голодных и несчастных, все равно останутся в десятки раз больше страждущих, сирых и голодных, для облегчения стра­даний которых даже этой огромной суммы окажет­ся недостаточно.

В сравнении с такими необычайно щедрыми да­рами предпочтительнее выглядят те страны, в которых вообще нет нуждающихся, например те не­большие общины, остатки некогда могущественных рас, которые не позволяют своим собратьям по ве­ре опускаться до нищеты: мы имеем в виду пар­сов. В правление индусских и буддистских царей, таких, как Чандрагупта и Ашока^[1], люди не жда­ли, как сейчас, пока случится какое-нибудь нацио­нальное бедствие, чтобы выплеснуть и так уже переливающийся через край избыток своего богатства на головы более или менее значительной части голодающих и бездомных, но век за веком, непре­рывно, трудились ради общего блага: строили постоялые дворы для путешественников, рыли колод­цы, сажали вдоль дорог фруктовые деревья, чтобы усталые пилигримы и бедняки без гроша в карма­не знали, что они всегда могут рассчитывать на гостеприимство за государственный счет и повсюду могут найти отдых и пищу. Пусть маленький, но постоянно текущий ручеек прохладной и чистой воды, которой всегда можно освежить пересохшие губы, способен принести больше пользы, чем неж­данный водопад, время от времени прорывающий плотину национального равнодушия.

Итак, если в будущем цикле мы должны стать такими, какими уже были, то лучше нам уподобить­ся людям времен Ашоки, а не нынешнего века. Правда, нас упрекают еще в том, что мы забываем о «христианском героизме». Но проявляет ли сейчас христианство, спрашиваем мы, тот же героизм, что и ранние мученики, или разделяет ли, по крайней мере, героизм современности? Как ни печально, но мы должны опровергнуть и это хвастливое заяв­ление. Не приходится сомневаться в том, что герои­ческие поступки иногда совершаются и в нашем столетии, но, с другой стороны, кто больше всех боится смерти, если не рядовой христианин? Идоло­поклонник-индус или же буддист, или любой дру­гой азиат или африканец встречает смерть с невозму­тимостью и спокойствием, неведомыми западному человеку. Что же до «христианского героизма», то, будь это средневековые или современные герои и ге­роини – св. Луи^[1] или генерал Гордон^[1], "Жанна д'Арк или Найтингейл^[1], их героизм не нуждается ни в каких дополнительных эпитетах. Христианским му­ченикам предшествовали идолопоклонники и даже безбожники спартанцы, наделенные многими доб­родетелями, а отважным сестрам милосердия из Красного Креста – матроны Греции и Рима. Са­моистязания, которым по сей день подвергают себя индийские йоги и мусульманские факиры, зачастую длятся годами и совершенно затмевают вынужден­ный героизм христианских мучеников. Тому, кто хо­чет узнать, что означает «героизм» в полном смысле этого слова, следует прочесть «Анналы и древности Раджастхана» полковника Тода...

«Отдавайте кесарево кесарю, а Божие Богу» [Мтф., XXII, 21] – это золотое правило, наряду со многими ему подобными, сами же христиане первы­ми стремятся нарушить.

Гордыня и самомнение – две ужасные язвы, по­жирающие сердца цивилизованных наций, а себялюбие – меч, коим преходящая личность пытается раз­рубить золотую нить, связывающую ее с бессмерт­ной Индивидуальностью. Старик Ювенал, вероятно, был пророком. Похоже, что нижеследующие слова он адресует непосредственно нашему веку.

Мы признаем твои заслуги, но скорбим

О том, что разум твой гордыней одержим!

Гордыня – злейший враг прежде всего для самой себя. Ей невыносимо слушать, как кого-то хвалят в ее присутствии, и потому она набрасывается на лю­бого соперника, но далеко не из каждой схватки вы­ходит победителем. «Едина я, Божья избранница, – говорит гордая нация, – непобедимая и самая передовая, и пусть трепещут все вокруг меня!» Но не­избежно приходит день, когда она оказывается лежащей в пыли и крови. «И я Едина, – каркает в унисон с нею какая-нибудь индивидуальная ворона, ряженая в павлиньи перья, единственная настоящая художница, артистка, писательница или бог знает что еще... – И кого осеню я светом своим, тот избран среди народов, а к кому повернусь спиной, тот обречен на всеобщее презрение и забвение».

Пустое бахвальство и спесь. Благодаря знаком­ству с законами кармы и евангельскими истинами, мы знаем, что первые станут со временем послед­ними, и наоборот. И те писатели, чьи мысли представляются омерзительными фанатичному боль­шинству, останутся в памяти многих последующих поколений, а прочие, какими бы талантливыми и оригинальными они ни были, окажутся невостребованными в будущих циклах. Более того, коль скоро не ряса делает человека монахом, то и внеш­нее великолепие вещей, будь то шедевры литера­туры или искусства, не может служить гарантией моральной красоты их создателей. Некоторые из­вестнейшие поэты, философы и писатели вели, как свидетельствует история, далеко не примерный об­раз жизни. Руссо хотя и создал свою этическую систему, сам следовал ей отнюдь не всегда, а об Эдгаре По говорят, что свои лучшие поэмы он на­писал в состоянии, близком к delirium tremens. Жорж Санд, невзирая на свою выдающуюся пси­хологическую проницательность, высокоморальный характер своих героинь и благородные идеи, врядли смогла бы претендовать на приз Монсьона^[1] за добропорядочную жизнь. Более того, талант, а тем более гений, является не следствием эволюции в нынешней жизни (которой мы только и имеем ос­нования гордиться), но результатом предыдущего существования, и любые иллюзии насчет обратно­го чреваты большими опасностями. «Майя, – го­ворят азиаты, – набрасывает самую плотную и са­мую обманчивую завесу на самые красивые места и объекты в природе». Самые красивые змеи, как правило, наиболее ядовиты. Дерево анчар, чьи от­равленные испарения убивают все живое, рискнув­шее приблизиться к нему, по праву считается ко­ролем красоты африканских лесов.

Следует ли нам ожидать того же самого в «при­ближающемся цикле»? Неужели мы обречены и дальше терпеть то зло, которое терпим сейчас?

И все-таки даже тогда, когда прогнозы Фихте станут явью и заря «Великого Века» Шелли воссияет над человечеством, карма будет действовать так же, как и всегда. И мы, в свою очередь, станем «древними людьми» для тех, кто придет после нас. И люди новой эпохи так же будут считать себя един­ственно совершенными существами и так же насме­хаться над «Эйфелем», как мы сейчас насмехаемся над Вавилонской башней. Мы – рабы привычки и рас­хожих мнений, и те, кто будет жить в следующем цикле, тоже станут считать единственно правильны­ми собственные действия и оценки.

«Ату их! Ату!» – будут кричать они в адрес тех, кто, подобно тому, как мы сейчас защищаем древних, осмелится сказать доброе слово о нас с вами. Град насмешек и все прочие виды оружия будут не­медленно обращены против того, кто дерзнет сойти с проторенной дорожки, против «богохульников», которые позволят себе называть богов этого будуще­го цикла их настоящими именами или отстаивать собственные идеалы. Нетрудно предвидеть, что на­пишут в будущих биографиях знаменитых безбож­ников нашего времени. Об этом можно заранее су­дить по тем биографиям, которых уже удостоились некоторые наиболее известные английские поэты, например по посмертным отзывам о Перси Бише Шелли.

Да, теперь его осуждают за то, за что в другое время восхваляли бы, поскольку еще в детстве он написал «Апологию атеизма»! Сейчас говорят, что его воображение унесло его «за пределы реальности», а его метафизика «лишена разумного основания». Но это может означать только одно: его критики заяв­ляют, будто знают все о разграничительных вехах, установленных природой между реальным и нереаль­ным. Этакие ортодоксальные тригонометрические топографы абсолюта, провозгласившие себя един­ственными специалистами, избранными их Богом для установления границ и пределов, всегда готовые раскритиковать независимого метафизика. Они ста­ли характерной чертою нашего века. Нет ничего уди­вительного в том, что в случае с Шелли метафизи­ка молодого автора «Королевы Мэб», описанная в популярных энциклопедиях как «безжалостная и бо­гохульная атака на христианство и Библию», пока­залась его непогрешимым судьям «лишенной разум­ного основания». Для них «разумным основанием» представляется лозунг Тертуллиана: «Credo quia absurdum est»^[1].

Бедный великий молодой Шелли! Он трудился не покладая рук на протяжении нескольких лет своей слишком короткой жизни ради облегчения страданий неимущих и утешения отчаявшихся и был готов, по утверждению Медвина^[1], отдать последний шестипен­совик совершенно незнакомому человеку, обременен­ному нуждой, но был назван атеистом только за то, что отказывался признавать Библию буквально!. Пожалуй, причины этого «атеизма» мы могли бы най­ти в «Разговорном словаре» (Conversations Lexicon), где сразу же за бессмертным именем Шелли следует имя Сима (Шем), «старшего сына Ноя... умершего, как сказано в Писании, в возрасте 600 лет». Автор этой энциклопедической информации (которую мы цитируем дословно) не смог удержаться от того, что­бы не добавить: «Вряд ли можно говорить без субъ­ективного, но искреннего осуждения о писателе, который смолоду отверг все общепринятые представле­ния» (под которыми, надо полагать, имеется в виду прежде всего библейская хронология). Однако тот же самый автор не позволяет себе ни единого коммен­тария по поводу циклических лет Сима, благочести­во (или же предусмотрительно) обходя молчанием этот вопрос!

Таков наш век, ныне с таким шумом, но, к сча­стью для всех, готовящийся к своему финальному прыжку в вечность. Из всех прошедших веков этот – наиболее откровенно жесток, развращен, аморален, кичлив и нелеп. Это гибридный и неестественный продукт, чудовищное дитя своих родителей – чест­ной матери, именуемой «средневековым суеверием», и бесчестного, вороватого отца – беспринципного обманщика, обычно называемого «современной ци­вилизацией». Поистине невеселые мысли навевает вид странной, немыслимой упряжки, ныне влачащей телегу прогресса сквозь триумфальные арки нашей цивилизации. Наш восточный склад ума заставляет нас видеть в ортодоксальной набожности, запряжен­ной вместе с холодным, насмешливым материализ­мом, красноречивый символ нашего столетия. Мы усматриваем его в колониальном творении европей­ской этики (увы, живом творении!), известном как люди смешанной культуры. Услышав это прозвище, мы тут же представляем себе елейное лицо кофей­ного цвета, высокомерно взирающее на мир через лорнет, плоскую и мохнатую голову, увенчанную высокой шляпой и водруженную на пьедестал из бе­лого, накрахмаленного воротничка, такой же руба­хи и модного атласного галстука; а рядом с этим гибридом стоит, опираясь на его руку, такое же плоское, смуглое лицо смешанной красоты, сияющее из-под стильной парижской шляпки, представляю­щей собой немыслимую пирамиду из марли, пестрых ленточек и перьев...

В самом деле, эта комбинация из азиатской пло­ти и европейского облачения выглядит не менее сме­хотворно, чем существующая ныне смесь моральных и интеллектуальных идей и представлений. М-р Гексли и «Жена, облаченная в Солнце», Королевское Общество и новый пророк из Брайтона, который раскладывает буквы «перед Господом» и получает для нас ответные послания «от Иеговы Ангелов», кото­рый, не краснея, подписывается «Царь Соломон», а письма свои пишет на листах со штемпелем «Святи­лище Иеговы» (sic) и который называет «Мать» – вышеупомянутую Солнечную «жену» – «той прокля­той» и вызывающей отвращение.

И все-таки их учения сплошь авторитетны и ор­тодоксальны. Только вообразите себе, как м-р Грант Аллен пытается убедить генерала Бута^[1] в том, что «жизнь обязана своим происхождением химическому процессу разделения эфирных волн на более холод­ной земной поверхности, в особенности двуокиси углерода и воде», а английский «le brave general» возражает, что такого быть не может, поскольку «более холодная поверхность» была сотворена толь­ко лишь в 4004 г. до н.э., и потому его (Гранта Аллена) «существующее многообразие органических форм» обязано своим возникновением вовсе не «ча­стному взаимодействию динамических законов» (в чем он пытается уверить неосторожного читателя в своей новой книге), но только тому праху земному, из которого «Господь Бог сотворил зверей полевых» и «всякую птицу небесную».

Эти двое олицетворяют овец и козлищ, которые будут отделены друг от друга в Судный день, альфу и омегу ортодоксии и точную картину общества на­шего столетия. Тех несчастных, которые оказались зажатыми на нейтральной полосе между двумя эти­ми полюсами, пинают и бодают теперь с обеих сто­рон. Повышенная эмоциональность и тщеславие (пер­вая – следствие нервной неуравновешенности, а вто­рое – то чувство, которое заставляет нас плыть по течению, чтобы не прослыть косными реакционера­ми или безбожниками) служат мощным оружием в руках наших современных благочестивых «овец» и наших ученых «козлищ». И только карма тех, кто не смог противиться этому оружию, знает, сколько людей загнали оба эти недостатка в тот или другой воинствующий лагерь...

Те же, кто не подвержен ни истерическим эмо­циям, ни священному страху перед обществом и приличиями, те, в ком пробудился уже голос совес­ти — «тот все еще слабый голос», который, будучи однажды услышанным, способен заглушить даже могучий рев Ниагарского водопада и уже не по­зволяет лгать своей собственной душе, остаются за пределами этой схемы. Для них в уходящем веке уже не остается никакой надежды. Они просто родились не в то время. Такую ужасную картину рисует наш нынешний цикл, близящийся теперь к своему завер­шению, для всех, с чьих глаз спала пелена суеверия, предрассудков и предубеждений и кто видит исти­ну, скрытую за видимыми проявлениями нашей за­падной «цивилизации». Но что готовит человечеству грядущий цикл? Будет ли он просто продолжением нынешнего, только окрашенным в еще более мрач­ные и гнетущие тона? Или же для человечества вос­сияет заря нового дня – солнечного дня истины, милосердия и подлинного счастья для всех? Ответ на этот вопрос во многом зависит от тех немногих те­ософов, которые остаются верными своему флагу и в дни общественного признания, и в дни гонений и продолжают бороться на стороне Истины с силами Тьмы.

Одна атеистическая газета опубликовала несколь­ко оптимистических строк, связанных с последним пророчеством Виктора Гюго, которому приписыва­ются следующие слова:

Вот уже четыре сотни лет ни один шаг, сделанный человечеством, не остается без последствий. Мы всту­паем в великую эпоху. Шестнадцатый век войдет в ис­торию как век художников, семнадцатый назовут веком писателей, восемнадцатый – веком философов, а девят­надцатый – веком апостолов и пророков. Чтобы соот­ветствовать девятнадцатому столетию, необходимо быть художником века шестнадцатого, писателем семнадца­того, философом восемнадцатого, а еще, подобно Луи Блану^[1], обладать врожденной священной любовью к че­ловечеству, которая как раз и делает человека апосто­лом и дарует пророческое видение будущего. В двадца­том веке войны умрут, эшафоты умрут, вражда умрет, королевская власть умрет, догмы умрут, но человек бу­дет жить. Для всех будет только одна страна, и страной этой будет вся земля; для всех будет только одна надеж­да, и надеждой этой будет все небо.

И потому все приветствуют благородный двадцатый век, который примет наших детей и который наши дети получат в наследство!

Если победа останется за теософией и ее всеобъ­емлющая философия прочно укоренится в умах и сердцах людей, а ее учения о перевоплощении и карме, иными словами, о Надежде и Ответственно­сти, станут определяющими факторами в жизни пос­ледующих поколений, то заря нового дня, дня ра­дости и счастья, действительно воссияет для всех страждущих и отверженных. Ибо настоящая теософия – это альтруизм, и мы не устанем это повто­рять. Это братская любовь, взаимопомощь и непо­колебимая преданность Истине. И если люди ког­да-нибудь поймут, что именно в этом истинное сча­стье, а не в богатстве, собственности или каком-то ином способе удовлетворения собственного эгоизма, то черные тучи рассеются и на земле родится новое человечество. И тогда действительно вернется золо­той век.

А если нет, то разразится буря и наша самодо­вольная западная цивилизация и вся ее просвещенность утонут в море ужаса, какого до сих пор еще не знала история.

Примечания

<< предыдущий параграф - оглавление - следующий параграф >>