Н.К.Рерих. Листы дневника т.3. Трудно (01.04.1947)

Материал из Энциклопедия Агни Йоги.

Трудно
(01.04.1947)

Спасибо за письма Зины от 3 Марта и Дедлея от 4 Марта со всеми приложениями. Вполне понимаем соображения Де­длея о брошюре, но не стоит думать о прошедшем уже. Жаль, что из речи Уоллеса не дано его знаменательное ут­верждение о благодарности человечества. Такие утверждения со стороны врага всегда полезно запечатлеть, но это лишь подробность. Ваши письма в Австрию вполне справедливы. Ненормальные личности могут причинять непоправимые не­приятности. А теперь особенно — время очень сложное и нельзя его еще осложнять. Да, плохо Вам помогла Магдалина с отчетом. Есть в ней какая-то болезнь вроде базедовой. Так кажется, судя по карточке. Прилагаю статью, присланную Валентиной. При статье был и портрет. Название журнала почему-то не дано. Ожидаем брошюру и дадим ее полезным людям. События подтверждают, насколько она своевременна. Надеюсь, Вы будете иметь отклики из разных стран. Будем ждать их.

А теперь Ваше прискорбное письмо от 12 Марта. В какой мир жестокости, невежества, вандализма ввергается человече­ство! Телеграммы Вашей мы вообще не получили — это лишь доказывает, во что превратилась почта. Кто бы мог думать, что Канзас-Сити окажется рассадником вандализма. При этом произошел акт антирусский. Русофобия! Чем плохи Вереща­гин, Анисфельд? Ведь «Властитель ночи» была жертвованная картина. Помните, как школьная молодежь трогательно про­вела это приобретение, и вот результат! Следовало бы Вам запросить этот «музей» о его деяниях. Уничтожение русского отдела напоминает вандализм 1906 года в С.Луи, где пропало 800 русских картин. Значит, за 40 лет Культура не проникла. Прискорбно! Где уж тут покупать, когда каждый доллар на счету. К Гус[еву] нечего ездить — без последствий. Напрасно тратились на посылку — разграбят по пути. Вообще, худо в мире. Воображаем, как тяжко Дедлею среди антикультурных двуногих. «И это пройдет»! Пройти-то пройдет, но когда и как? Давно ли Грабарь писал: «У нас шибко говорят о Твоем приезде», но что-то случилось у них, и письма его говорят о всяких посторонних предметах. Вероятно, происходит какой-то кризис, и Вы правильно слышите о нужде, чуть ли не о голоде. Со всех концов о том же самые различные люди. «И это пройдет»? От Святослава была телеграмма — просит при­слать побольше новой брошюры «Знамени Мира», и в тот же день пришло от Катрин четыре пакета. Один из них, не вскрывая, с тою же почтой послали в Дели. Большое спасибо! Брошюра пригодится на Азийской конференции. Спасибо за холст! О прошлой посылке я писал Вам, и Вы сожалели, что качество оказалось плохим. Что делать, если лучшего нет. Обнищало человечество. Какая-то эпидемия убожества. И так повсюду!

Точно бы мы в Тибете — столько дней были отрезаны со­общения. Прошлое мое письмо к Вам много дней ходило на почту и возвращалось — нет приема. А тут спешные сообще­ния: «Вся Индия Изящных Искусств Общество» в Дели еди­ногласно избрало председателем конференции искусств. Хорошо, но как тут ехать, когда все пути расстроены, и кон­ца краю не видно. А вот и Гранд Гиньоль! Из Лондона радио сообщает о Москве, что еще один из недавно назначенных министров устранен за негодностью. Спрашивается, кто же в Москве назначает негодных министров? Кто же устраивает всемирное позорище, чтобы Лондон ухмылялся. И еще радио из Лондона. В Германии, в русской зоне, запрещена Армия Спасения, ибо она имеет вид военной организации и носит форму. Всякий видавший престарелых девиц в допотопных шляпах будет хохотать, узнав, что они похожи на военную организацию. Гранд Гиньоль! В Москве новый закон, запре­щающий всем сов[етским] гражданам жениться на иностран­ках! Свобода!!

В «Новом Мире» (Москва, № 3, 1946) вдумчивая статья Караваевой «Люди и встречи». Она описывает посещение мастерской Пикассо:

 

«Посреди комнаты — отформованная в гипсе статуя в натуральную величину: мужчина, прижима­ющий к груди ягненка. Все в этой фигуре как бы обнажено и вместе с тем искривлено — кажется, все мышцы лица, шеи, руки, спины сдвинулись с мест, назначенных им при­родой, и словно разлагаются на глазах. Еще ужаснее пока­залась мне отлитая из бронзы огромная женская голова, которой впору было бы находиться на теле кариатиды. И эта бронзовая голова будто распадалась на свои составные части. Глаза выскочили из орбит и, потянув за собой зри­тельный нерв и все мышцы глаза, так и застыли на лету, похожие на две трубки с шариками на концах; нос, далеко высунувшийся вперед, напоминал уродливый нарост; грубые, раздувшиеся губы; толстые, будто вздыбленные пряди волос, похожие на растревоженные лопатой слои сырой, тяжелой земли... Мы поднялись по деревянной лестнице в живопис­ную мастерскую Пикассо. Такая же большая, светлая и простая комната, только без длинного стола. Много полотен, особенно — натюрмортов... Какая угнетающая нарочитость!.. На натюрмортах несколько чайников — металлические чай­ники почему-то с продавленными боками, а грязно-сизый блеск металла в этих вмятинах сгущается в мрачное пят­но... Какие-то некрасивые кувшины и чашки, вялые, рас­трепанные, словно вытащенные со дна подвалов овощи; селедочные хвосты, осколки зеркал, измятые жалкие цветы, будто подобранные на мостовой, — что это? Горечь? Иро­ния? Образно-пессимистическое утверждение, что в каждо­дневной жизни, окружающей человека, нет ничего достой­ного отвечать его стремлениям?..

Посреди комнаты большое полотно — трудно сказать, за­вешено оно или нет, потому что вообще... трудно понять, что тут изображено. Общий тон картины голубой, заставляющий вспомнить о колористических увлечениях Пикассо в начале 900-х годов: «голубой» и «розовый» периоды.

Голубому тону подыгрывают белые и серые тона. Напря­женно вглядываясь в это нагромождение больших и малых кубов, различаешь борющиеся фигуры, видишь кого-то напа­дающего, кого-то лежащего, чей-то кулак, сжимающий нож. Странно, от этой чрезмерно усложненной, стиснутой в преде­лах трех красок живописи, веет трагической наивностью — больше того: каким-то, если можно так сказать, тупиком внутреннего зрения... Рядом с голубым полотном стоит дру­гое, поменьше: «Мать и дитя». Сочные, полнозвучные краски; синее, зеленое, малиновое, черное, коричневое, желтое, розо­вое. Мать — розоволицая голова, напоминающая разрисован­ную. .. дыню, лежащую на боку, — мать обнимает дитя. У дитяти голова представляет собой тоже разрисованную дыню меньшего размера. И во всем остальном это невероятное, бес­смысленное, как ярко раскрашенный приснившийся кошмар, существо повторяет фигуру так называемой матери: те же ос­тановившиеся шарики глаз, вывернутые губы, перекошенные черты лица, те же бесформенные руки и ноги, похожие на тяжелые ласты морских животных.

И будто близкая им родня, повторяет их своими краска­ми и самой изобразительной манерой третье большое полотно: «Дама в синей шляпе»... Это телесно-розовое и синее так же могло бы радовать глаза чистотой и сочностью тона (как и только что описанные «Мать и дитя»), если бы не зрелище распада, которому служат эти краски. «Дама в синей шляпе» представляет собой как бы апогей всех уродств, смещений, всего антижизненного и обессмысленного, что довелось мне увидеть здесь. Лицо дамы будто рассекли надвое, а потом плохо приставили половинку к половинке, один глаз выше другого, розовый нарост носа с черными рваными ямами ноз­дрей перекошен и страшен; вместо рта малиновые кусочки рассеченных губ — одна выше другой. Я смотрю в черные маслины глаз дамы в синей шляпе — и мне вдруг становится горько и досадно... Я сейчас вам покажу кое-что...  это все карандаш...

Он быстро вернулся, неся большую синюю папку. Поло­жил ее на пол, развязал и, придерживая ее левой рукой, поднял правой рукой большой лист ватмана... и мы ахнули. Этот карандашный рисунок перенес нас в совсем иной мир творчества!..

— О, как это прекрасно!

— Чудесно! Изумительно!..

Я показал их вам, советским людям, потому что знаю: вы это понимаете... А наша рафинированная публика этого не понимает!

— Этой рафинированной публике нужна вот эта дама в синей шляпе?

Он кивает, пожимая плечами: да, это так».

 

Каждый прочитавший эту статью воскликнет: «Экий на­глец Пикассо! Наконец, опубликовано его признание в рабо­лепстве перед публикой. Подозревали, что он — «чего изволите», это было предположение, но вот теперь он сам признался в неискренности своего художества и в услужении вкусам сомнительной публики и торгашей». Рабское «чего из­волите» всегда считалось позорным, особенно же если сам ав­тор осудил себя навсегда. Однажды латинский поэт признался: «Бедность заставила меня писать стихи». Но поэт был подлинный творец, и ему нечего было признавать, что стихи его писались в рабскую угоду невеждам. Многие побла­годарят Караваеву за ее правдивое, знаменательное осужде­ние неискреннего, иначе говоря, поддельного искусства, хотя бы и раззолоченного прессой.

Да, странно слышать о раболепности искусства от само­го художника. Столько сейчас говорится о свободе искусст­ва, что самопризнание в служебности звучит дико. Преступно огрублять вкус народа. Впрочем, будем надеять­ся, что раздадутся отважные, свободные голоса и эфемериды отлетят. Иначе, к чему все культурные сообщества, если они будут подавлены темным безвкусием? Мрачны потемки на земле. Никогда еще не было столько смятения и смуще­ния. Переживать это столпотворение нелегко. Если не смот­реть ввысь, то некуда и обратиться. «Аграфы» в буквальном переводе значит «незаписанное». Греческое слово, вероятно, употребляется в разных языках. Аграфы также называются пряжками. Помню в Париже забавный разговор двух про­фессоров. Один, археолог, говорил о старинных пряжках, а другой, историк — о священных преданиях. Довольно соглас­но каждый говорил о своем предмете, пока я не нарушил странную беседу, сказав: «Да вы говорите о разных предметах». Аграфисты сконфузились. Я жалел, что прервал оригинальный диспут.

Еще пакет от Вас с журналами — любопытно. Редкое сов­падение — три конференции в Дели. Азийская конференция, художественная конференция и конференция искателей исти­ны. Всем даны мои приветствия. На Азийскую конференцию из Москвы объявлены делегаты от 5 республик. Наверно, Святослав и Девика с ними встретятся. Вообще, великое на­громождение в Дели. Ко всему прочему еще и новый вице-король. Тут и конференции, и выставка, и вице-король, и мусульманские демонстрации, и стрельба, и военное положе­ние. Можно сказать, полная чаша всякой всячины и строи­тельной и разрушительной. Звали меня, но уж очень трудно теперь передвижение по Индии. Грозди висящих пассажиров напоминают кое-что из прошлого.

Тем наивным людям, кто еще не убедился в эпидемии вандализма, скажем: «Вот Вам вандализм в Канзас-Сити, вот Вам вандализм в Риге, вот Вам вандализм в Хайдерабаде». И все это без войны! В Хайдерабаде мусульманская дикая орда уничтожила наших одиннадцать картин. Две моих гималай­ских в таком изуродованном виде, что Святослав писал — починка невозможна. Вот только на нашем горизонте в трех частях света три диких вандализма. Кто же будет утверж­дать, что мир теперь защищен от вандализма?! Ничуть не бывало! Оргия дикости и жестокости. Эпидемия вандализма. Древняя пословица: «Куи пердере вульт — дементат» — «кого погубить захочет — лишит ума». Под смутными, сложными знаками прошло 24 Марта 1947-го.

Сказал наш лама: «Кругла или плоска Земля, но жить на ней стало трудно».

Привет сердечный всем друзьям. Привет Куренко — она такая даровитая. Каков ее муж? О ком еще слышно? Всем добрым друзьям, ведомым и неведомым, привет.

Сердечно...

 

 

1 апреля 1947 г.

Публикуется впервые

 

 

<< предыдущий параграф - оглавление - следующий параграф >>