Е.П.Блаватская Разоблаченная Изида т.1. ГЛАВА VII ЭЛЕМЕНТЫ,  ЭЛЕМЕНТАЛЫ И   ЭЛЕМЕНТАРИИ

Материал из Энциклопедия Агни Йоги.

ГЛАВА VII

ЭЛЕМЕНТЫ,  ЭЛЕМЕНТАЛЫ

И   ЭЛЕМЕНТАРИИ

 

 “Ты великая первопричина, наименее понятая”.

 — Александр Поп.

“Откуда это томление, эта безрассудная страсть,

Эта жажда последующего бессмертия?

И откуда этот затаенный ужас и внутреннее содрогание

Перед падением в Ничто? Почему сжимается душа,

Оглядываясь на себя, в страхе перед разрушением?

Это — божественность, что оживает внутри нас;

Это — сами небеса, что в момент перехода в мир иной

Предвещают нам жизнь вечную.

О, ВЕЧНОСТЬ! — пугающая и влекущая!”

 — Эддисон.

“Есть иной и лучший мир!”

 — Коцебу, “Чужестранец”.

 

После того, как мы отвели столько места сталкивающимся мнениям наших ученых по поводу некоторых оккультных феноменов нашей современности, справедливость требует, чтобы мы также уделили внимание рассуждениям средневековых алхимиков и некоторых прославленных людей. Почти без исключения, ученые средневековья и древности верили в сокровенные учения мудрости. Последние заключали в себе алхимию, халдейско-еврейскую каббалу, эзотерические системы Пифагора, старую магию и учения платонических философов и теургов. Мы также намерены на последующих страницах обсудить индийских гимнософистов и халдейских астрологов. Мы не должны пренебрегать показом великих истин, лежащих в основе неправильно понятых религий прошлого. Четыре элемента наших отцов: земля, воздух, вода и огонь содержали в себе для изучающего алхимию и древнюю психологию или — как теперь называют — магию; многое, что даже не снилось нашей философии. Мы не должны забывать, что то, что теперь церковь называет некромантией, а современные верующие — спиритуализмом, который включает вызывание духов умерших людей, — все это есть наука, которая со времен отдаленнейшей древности общераспространена почти по всему земному шару.

Хотя Генри Мор из Кембриджского университета не был ни алхимиком, ни магом, ни астрологом, но был просто великим философом, пользующимся всеобщим уважением, — его можно назвать проницательным логическим мыслителем, ученым и метафизиком. Его вера в колдовство была непоколебима всю жизнь. Его вера в бессмертие и толковые аргументы при доказательствах, что человеческая душа переживает физическую смерть, обоснованы на философии пифагорейцев, воспринятой Карданом, Ван Гельмонтом и другими мистиками. Бесконечный и несотворенный дух, который мы обычно называем БОГОМ, субстанция наивысшего качества и превосходства, произвела все эманативной причинностью. Таким образом, БОГ есть первичная субстанция, остальное — вторично; если первая сотворила материю силою самодвижения, то она, первичная субстанция, все еще является причиною этого движения так же, как и материи, и все же мы правильно говорим, что то, что двигается, есть материя. “Мы можем определить этот дух, о котором мы говорим, как неуловимую субстанцию, которая может проникать, сжиматься и расширяться и может проникать, двигать и изменять материю” [200, I, 4], которая является третьей эманацией. Он твердо верил в привидения и решительно защищал теорию индивидуальности каждой души, в которой “личность, память и сознание несомненно будут существовать в будущем состоянии”. Он различал в астральной душе после ее выхода из тела две различных сущности: “воздушного” и “эфирного” носителей”. В течение того времени, пока развоплощенный человек живет в своем воздушном одеянии, он подчинен року, т. е. злу и соблазнам, будучи привязан к земным интересам, и поэтому он не совсем чист. Только тогда, когда он сбрасывает это одеяние первых сфер и становится эфирным — только тогда он убеждается в своем бессмертии. “Ибо какую же тень может отбрасывать то, что есть чистый, прозрачный свет, такой, как у эфирного носителя? И поэтому это становится истиной, когда душа возвышается до того состояния, которое мы уже описали, и которое, единственное, недосягаемо для рока и смертности”. Он заканчивает свой труд заявлением, что это трансцендентное и божественно-чистое состояние было единственной целью пифагорейцев.

Что касается скептиков его века, то он говорит о них презрительно и сурово. Говоря о Скоте, Эйди и Уэбстере, он называет их: “наши новые инспирированные святые... присяжные поверенные ведьм, которые безумно и нагло вопреки всякому смыслу и рассудку, вопреки свидетельству всей древности и всем толкователям, вопреки самому Священному Писанию не хотят признавать даже Самуила и делают из него заговорщика и мошенника! Верить ли Священному Писанию или же этим надутым фиглярам, набитым ничем другим, как невежеством, спесью и глупым неверием — об этом пусть каждый судит сам”, — добавляет он.^[1]

Какие выражения стал бы применять этот выдающийся богослов против скептиков девятнадцатого века?

Декарт, хотя и поклонник материи, был одним из наиболее преданных приверженцев доктрины магнетизма и, в известном смысле, даже алхимии. Его система физики была очень похожа на системы других великих философов. Пространство, которое бесконечно состоит из или, вернее, заполнено флюидической элементарной материей, и является единственным источником всей жизни, включая все небесные тела и держа их в постоянном движении. Магнитные токи Месмера у него замаскированы под названием декартовских вихрей, и оба обоснованы на том же самом принципе. Эннемозер без колебаний заявляет, что оба они имеют больше общего, “чем предполагают люди, которые не занимаются тщательным исследованием” [62, т. II, с. 272].

Высокочтимый профессор Пьер Пуарэ Наудэ был наиболее ярым защитником оккультного магнетизма и его первых провозвестников в 1679 г. [201]. Магическо-теософская философия в его трудах полностью оправдана.

Известный доктор Хуфеланд написал труд по магии,^[1] в котором он выдвигает теорию об универсальной магнетической симпатии между людьми, животными, растениями и даже минералами. Утверждение Кампанеллы, Ван Гельмонта и Сервиуса подтверждается им в отношении симпатии, существующей между различными частями тела так же, как между частями всех органических и даже между неорганическими телами.

Таково также учение Тензеля Вирдига. Оно изложено в его трудах с большей ясностью, логикой и силой, чем у других авторов-мистиков, которые трактовали тот же предмет. В его знаменитом трактате “Новая духовная медицина” он доказывает, основываясь на впоследствии признанном факте всеобщего притягивания и отталкивания, теперь называемого “тяготением”, — что вся природа одушевлена. Вирдиг называет эту магнетическую симпатию “согласием духов”. Все притягивается к подобному себе и сходится с натурами родственными. Из этой симпатии и антипатии возникает постоянное движение во всем мире и во всех его частях, возникает беспрерывное общение между небом и землей, что создает всеобщую гармонию. Все живет и гибнет через магнетизм; одно действует на другое, даже на больших расстояниях, и на его “прирожденное” можно влиять к здоровью или к заболеванию силою этой симпатии в любое время, несмотря на разделяющее пространство [202].

“Хуфеланд”, — говорит Эннемозер, — “рассказывает о носе, который был вырезан из спины грузчика, но который, когда грузчик умер, тоже умер и отвалился от своего искусственного места. На куске кожи, взятой с головы живого человека, волосы поседели в то же самое время, когда поседели волосы на той голове, с которой он был взят” [62].

Кеплер, предтеча Ньютона по многим великим истинам, даже по всемирному “тяготению”, которое он очень правильно приписывал магнетическому притяжению, и, несмотря на то, что он называет астрологию “безумной дочерью мудрейшей матери” — астрономии, разделяет веру каббалистов, что духи звезд суть их “разумы”. Он твердо верит, что каждая звезда является обиталищем разумного принципа и что все они населены духовными существами, которые оказывают влияние на другие существа, обитающие в более грубых и материальных сферах, и особенно на нашу землю.^[1] Так же, как кеплеровские звездные духовные влияния были вытеснены вихрями более материалистического Декарта, чьи атеистические склонности не помешали ему поверить, что он открыл питание, которое продлит его жизнь до пятисот и более лет, так же вихри последнего и его астрономические доктрины уступят место разумным магнетическим токам, которые направляются от Anima Mundi.

Баптиста Порта, ученый итальянский философ, несмотря на свои усилия доказать миру необоснованность их обвинений магии, что она суеверие и колдовство, — был подвергнут более поздними критиками такому же несправедливому осуждению, как и его коллеги. Этот знаменитый алхимик оставил труд по “Естественной магии” [203], в котором он обосновывает все оккультные феномены, какие только возможны для человека, на мировой душе, которая связывает всех и вся. Он доказывает, что астральный свет в гармонии и симпатии со всею природою; что он есть та сущность, из которой образован наш дух; что путем деятельности, согласной с его породившим источником, наши звездные тела делаются способными производить магические чудеса. Весь секрет заключается в нашем знании родственных элементов. Он верил в философский камень, “о котором мир такого высокого мнения и о котором хвастались так много веков и который был счастливо открыт некоторыми”. Наконец, он дает много ценных намеков, касающихся его “духовного значения”. В 1643 г. среди мистиков появился монах, отец Кирхер, который излагал полную философию об универсальном магнетизме. Его многочисленные труды [204] охватывают темы, на которые Парацельс только намекал. Его определение магнетизма очень оригинально, так как оно противоречит теории Гильберта, что земля — большой магнит. Он утверждал, что, хотя каждая частица материи и даже неосязаемые и невидимые “силы” — магнетичны, они все же не сами образуют магнит. Существует только один магнит во вселенной, и из него исходит магнетизация всего сущего. Этот магнит, разумеется, есть то, что каббалисты называют центральным Духовным Солнцем или Богом. Он утверждал, что солнце, луна, планеты и звезды весьма магнитны, но они стали такими посредством индукции, пребывая в универсальном магнетическом флюиде — в Духовном свете. Он доказывает существование таинственной симпатии, существующей между телами трех главных царств природы и подкрепляет свои аргументы огромным перечнем примеров. Многие из них уже удостоверены натуралистами, но еще больше осталось не установленных и, по традиционной политике и очень двусмысленной логике наших ученых, отрицаются. Например, он доказывает разницу между минеральным магнетизмом и зоомагнетизмом или животным магнетизмом. Он наглядно доказывает это в том факте, что за исключением природного магнита все минералы магнетизируются высшею силою, животным магнетизмом, тогда как последний получает его в виде непосредственной эманации из первопричины — Творца. Иголка может быть намагнетизирована просто тем, что человек с сильною волею будет держать ее в руках; и янтарь усиливается больше при трении об человеческую руку, нежели при трении его об какой-либо другой предмет; поэтому человек может наделить до некоторой степени своею жизнью неорганические предметы — как бы оживить их. “В глазах глупцов это будет колдовством”.

“Солнце — самое магнетическое изо всех тел”, — говорит он, опережая таким образом теорию генерала Плезантона более, чем на два века. — “Древние философы никогда не отрицали того факта”, — добавляет он, — “но во все времена понимали, что эманации солнца связывали с ним все, и что это наделяет связывающей силой все, что попадает непосредственно под его лучами”.

В качестве доказательства он приводит примеры ряда растений, привлекаемых солнцем, и других, привлекаемых к луне — следуя за их небесным путем, они показывают непреодолимую симпатию к нему. Растение, известное под названием гитимал [204, lib. III, с. 643] неуклонно следует за своим повелителем, даже когда из-за тумана его не видно. Акация раскрывает свои лепестки с его восходом и закрывает с заходом. То же делает египетский лотос и обычный подсолнух. Паслен проявляет то же самое пристрастие по отношению к луне.

В качестве примеров антипатий и симпатий среди растений он указывает на отвращение, которое виноградная лоза проявляет к капусте, и ее расположение к масличному дереву; на любовь лютика к водяной лилии и руты душистой к фиге. Антипатия, которая иногда существует даже среди родственных субстанций, ясно выявлена у мексиканского граната, чьи побеги, когда разрезаны на куски, отталкивают друг друга “с чрезвычайным ожесточением”.

Кирхер объясняет каждое чувство в человеческой природе, как результат изменений в нашем магнетическом состоянии. Гнев, ревность, дружба, любовь и ненависть — все это видоизменения магнетической атмосферы, которая вырабатывается в нас и постоянно из нас эманирует. Любовь — одно из наиболее изменчивых чувств и поэтому грани ее бесчисленны. Духовная любовь, любовь матери к ребенку, любовь художника к своему искусству, любовь как чистая дружба суть чисто магнетического проявления симпатии у близких по духу натур. Магнетизм чистой любви есть создатель всего сотворенного. В обычном смысле любовь между двумя полами есть электричество, и он называет ее amor febris species — нервное возбуждение вида. Существует магнетическое притяжение двух родов: симпатия и зачарование; первая свята и естественна; второе — зло и противоестественно. Последнее, зачарование, мы должны приписать ядовитой жабе, которая после простого открытия рта принуждает проползающего червя или насекомого устремляться в этот рот на свою погибель. Олень так же, как и меньшие животные, привлекается дыханием удава и принуждается неотразимою силою приблизиться на нужное для охвата расстояние. Электрическая рыба торпедо отталкивает руку с такою силою, что рука на некоторое время немеет. Чтобы пользоваться такою силою для благих целей, человеку требуются три условия: 1) благородство души; 2) сильная воля и способность воображения; 3) более слабый объект, чем магнетизер; иначе он не поддастся. Человек, свободный от мирских побуждений и чувственности может таким образом вылечивать наиболее “неизлечимые” болезни, и зрение его может стать ясновидящем и пророческим.

Любопытный пример вышеупомянутого всеобщего притяжения между всеми телами планетной системы и всем органическим так же, как и неорганическим, принадлежащим им, можно найти в странном старом томе семнадцатого века. В нем содержатся путевые заметки и официальный доклад королю Франции от его посла Лоубэ о том, что он видел в королевстве Сиам.

“В Сиаме”, — говорит он, — “имеются два вида пресноводных рыб, которые называются пал-оут и пла-кади. Будучи посолены и помещены в неразрезанном (цельном) виде в котел, они в точности следуют морскому приливу и отливу, поднимаясь выше и опускаясь ниже в котле в соответствии с приливом и отливом”.^[1]

Лоубэ экспериментировал с этими рыбами долгое время вместе с правительственным инженером по имени Винсент, и поэтому ручается за справедливость этого утверждения, на которое сначала смотрели, как на праздные басни. Это таинственное притяжение настолько мощно, что оно действует на рыб даже тогда, когда их тела совсем сгнили и распадаются на куски.

В странах, не подвергшихся цивилизации — вот, где особенно следует искать объяснения и наблюдать проявления той тонкой энергии, которую философы древности называли “мировой душой”. Только на Востоке и в бескрайних землях Африки исследователь психологии найдет обильную пищу для своей жаждущей истины души. И причина этому очевидна. Атмосфера в населенных местах очень испорчена дымом и испарениями фабрик, паровых машин, железных дорог и пароходов, в особенности миазматическими испарениями живых и мертвых. Природа в своих проявлениях настолько же зависима от условий, насколько человеческое существо от них зависит, и ее могучее дыхание, так сказать, легко может быть нарушено, задержано, и корреляция ее сил может быть разрушена на данном месте, как будто бы она — человек. Не только климат, но также оккультные ежедневно ощущаемые влияния не только видоизменяют психофизическую природу человека, но даже в какой-то степени вносят изменения в конституцию так называемой неорганической материи, причем эту степень европейская наука недостаточно себе представляет. Так в лондонском “Медицинском и хирургическом журнале” дается совет хирургам не возить с собою ланцетов в Калькутту, так как на личном опыте установлено, “что английская сталь не выносит индийской атмосферы”; по той же причине связка английских или американских ключей совершенно покрывается ржавчиной после двадцати четырех часового пребывания в Египте, тогда как предметы из местного железа не окисляются. Также было обнаружено, что сибирский шаман, давший неоспоримые доказательства своего оккультного могущества среди своих земляков чукчей, постепенно и часто совсем терял свою силу после прибытия в туманный Лондон. Разве внутренний организм человека менее чувствителен к климатическим влияниям, чем кусок стали? И если нет, то почему мы должны с сомнением относиться к свидетельствам путешественников, которые, может быть, день за днем наблюдали, как шаман творил наиболее удивительные феномены в своей родной стране, и отрицать возможность существования таких сил лишь потому, что он не может совершать того же в Лондоне или в Париже? В своей лекции об “Утерянных искусствах” Венделл Филлипс доказывает, что кроме того, что на человеческую психологию влияет климат, у восточных народов физические чувства гораздо больше обострены, чем у европейцев. Французские красильщики, которых никто не может превзойти в искусстве, по его словам, “имеют теорию, что существует некий очень нежный оттенок синего, которого европейцы не видят... А в Кашмире, где девушки делают шали стоимостью 30000 долларов, они показывали лионскому красильщику триста самостоятельных, отличающихся друг от друга цветов, которые он не только не может воспроизвести, но даже не может различить”. Если существует такое большое различие в остроте внешних чувств у двух рас, почему не может быть того же самого и в отношении психических способностей? Кроме того, глаза кашмирской девушки в состоянии видеть объективно цвет, который в самом деле существует, но, оставаясь для европейца неуловимым, он для него не существует. Почему же тогда не признать, что некоторые своеобразные организмы, которых считают обладателями так называемого второго зрения, видят картины так же объективно, как девушки видят цвета, и поэтому эти картины, вместо того, чтобы быть галлюцинациями, вызванными воображением, являются, наоборот, отражениями реально существующих предметов и лиц, запечатленных на астральном эфире, как это трактуется древней философией “Халдейских оракулов”, и к чему пришли современные исследователи: Бэбедж, Джевонс и авторы “Невидимой вселенной”?

“Три духа живут и побуждают человека к действию”, — учит Парацельс; — “три мира изливают свои лучи на него; но все три только как образ и отзвук одного и того же всестроющего и объединяющего принципа производства. Первый — это дух элементов (земное тело и жизненная сила в ее грубом состоянии); второй — это звездный дух (сидерическое или астральное тело — душа); третий — это божественный дух (Augoeides)”.

Так как наше человеческое тело обладает “первобытной земной материей”, как называет ее Парацельс, мы легко можем разделить тенденцию современных научных исследований “рассматривать процессы и животной, и растительной жизни как просто физические и химические”. Эта теория еще больше подтверждает утверждение философов древности и библейского Моисея, что наши тела сотворены из праха и должны возвратиться в прах. Но мы должны помнить, что

“Из праха ты создан, в прах вновь обратишься”, —

Не сказано это о вечной душе”.

Человек — это маленький мир, — микрокосм внутри великой Вселенной. Подобно утробному плоду, он поддерживается подвешенным всеми своими тремя духами в утробе макрокосмоса; и в то время, как его земное тело находится в постоянной симпатической связи со своим породителем землей, его астральная душа живет в согласии со звездной Anima Mundi. Она в нем так же, как он в ней, ибо насыщающий всю вселенную элемент заполняет все пространство и сам есть пространство, только безбрежное и бесконечное. Что касается его третьего духа, духа божественного, то чем же он может быть, как не бесконечно малый луч, одного из бесчисленных излучений, исходящих непосредственно из Высочайшей Причины — Духовного Света Мира? Это троица органической и неорганической природы — духовной и физической, три в одном, о чем Прокл говорит, что

“Первая монада есть Вечный Бог; вторая есть вечность; третья — образец или модель вселенной”;

эти трое представляют Познаваемую Триаду. Все, существующее в этой видимой вселенной, есть изливание из этой Триады и само есть микрокосмическая триада. И так они движутся в величественной процессии в полях вечности вокруг духовного солнца подобно тому, как в гелиоцентрической системе небесные тела движутся вокруг видимых солнц. Пифагорейская монада, которая живет “в уединении и мраке”, может навсегда остаться незримой на этой земле — незримой, неощутимой и необнаруженной для экспериментальной науки. И все же целая вселенная тяготеет к ней вокруг нее, как она делала с “начала времени”, и с каждой секундой человек и атом приближаются все ближе к тому торжественному моменту в вечности, когда Незримое Присутствие ясно откроется их духовному зрению. Когда каждая частица материи, даже наиболее возвышенной, будет сброшена с последней формы, которая образовала конечное звено цепи двойной эволюции, которая в течение миллионов веков последовательных превращений толкала сущность вперед; и когда эта частица очутится опять снова переодетой в свою изначальную личину, тождественную со своим Творцом, тогда этот когда-то неосязаемый органический атом окажется завершившим свой бег, и сыны Божии еще раз “воскликнут от радости” своего возвращения из пилигримства.

“Человек”, — говорит Ван Гельмонт, — “есть зеркало вселенной, и его тройная природа состоит в родстве со всем”.

Воля Творца, посредством которой было создано все, и все получило свой первый импульс, является свойством всех живых существ. Человек, наделенный дополнительной духовностью, владеет самой большей ее долей на этой планете. И от пропорции материи в нем зависит, будет ли он с большим или с меньшим успехом пользоваться своим магическим свойством. Разделяя это божественное могущество наряду с каждым неорганическим атомом, он проявляет его в течение целой своей жизни или сознательно или по-другому. В первом случае, когда он полностью владеет своими силами, он будет господином, и magnale magnum (мировая душа) будет управляться и направляться им. В случаях же, когда дело идет о животных, растениях, минералах и даже о среднем человечестве, этот эфирный флюид, который насыщает все, не встречая сопротивления и будучи предоставленным самому себе, двигает ими, как его импульсы велят. Каждая сотворенная сущность в этой подлунной сфере образована из magnale magnum, и связана с ней. Человек обладает двойною небесною мощью и тесно связан с небесами. Эта мощь находится

“не только во внешнем человеке, но до некоторой степени также в животных и, возможно, во всем другом, так как все во вселенной находится в родстве одно с другим; или, по меньшей мере. Бог во всем, как это правильно заключили древние. Необходимо, чтобы эта магическая сила была разбужена как во внешнем так и внутреннем человеке... И если мы назовем эту силу магической, то это только приведет в ужас непосвященного. Но, если вы предпочитаете, вы можете назвать ее духовной силой — spinituale robur vocitaveris. Следовательно, такая магическая сила существует во внутреннем человеке. Но, так как существует определенное родство между внутренним и внешним человеком, то эта сила может быть рассеяна по всему человеку” [206, с. 720 и далее].

В обширном описании религиозных обрядов, монастырской жизни и “суеверий” сиамцев Лоубэ между прочим упоминает об удивительных духовных силах, которыми обладают талапоины (монахи или буддийские святые люди) по отношению к диким животным.

“Талапоины Сиама”, — говорит он, — “проводят целые недели в густых лесах под маленьким навесом из ветвей и пальмовых листьев и никогда не разводят костра на ночь, чтобы отпугивать диких зверей, как делают все другие люди, путешествующие по этой стране”.

То, что ни один талапоин никогда не был съеден дикими зверьми, люди считают чудом. Тигры, слоны и носороги, которых там полно, уважают талапоинов. Засевшие в безопасных засадах путешественники часто видели, как эти звери лижут руки и ноги спящего талапоина.

“Они все пользуются магией”, — прибавляет французский джентльмен, — “и считают всю природу одушевленной (имеющей душу); они верят в гениев-хранителей” [205, с. 115].

Но что наиболее потрясает автора — это доминирующая среди сиамцев идея, “что каким был человек в своей телесной жизни, таким он будет и после смерти”.

“Когда татары, которые сейчас царствуют в Китае”, — говорит Лоубэ, — “заставляли китайцев сбривать волосы на голове, как принято у татар, некоторые из китайцев предпочли лучше смерть, нежели появляться на том свете перед своими предками без волос, так как в их представлении, брея голову, они бреют и душу!” [205, с. 120] “И что уже совсем неуместно”, — добавляет посол, — “в этом абсурдном мнении, то это то, что жители Востока приписывают человеческую, а не какую-либо другую форму душе”.

Не внося никаких пояснений читателю, какую же, именно, форму жители Востока должны были избрать для своих душ, Лоубэ продолжает изливать свой гнев на этих “дикарей”. Наконец он нападает на старого короля Сиама, отца того короля, к которому он был послан, обвиняя его в глупой растрате двух миллионов ливров на поиски философского камня.

“Китайцы”, — говорит он, — “которые слывут такими мудрыми, все же настолько глупы, что уже три или четыре сотни лет верят в существование универсального средства, посредством которого они надеются избавиться от необходимости умереть. Они ищут это средство и обосновывают свою веру на некоторых глупых преданиях о редких лицах, якобы делавших золото и живших несколько веков; среди китайцев, сиамцев и других восточных жителей существуют твердо установленные факты, касающиеся людей, которые знают, как стать бессмертными или абсолютно или же так, что они не могут умереть иначе, как только насильственной смертью [205, с. 63]. Они называют имена нескольких людей, которые по этой причине удалились от людей, чтобы вести свободную мирную жизнь. Они рассказывают чудеса, касающиеся знаний этих якобы бессмертных”.

Если Декарт, француз и ученый, мог среди цивилизации твердо верить что такое универсальное средство найдено и что, если бы он им обладал, то мог бы жить, по меньшей мере, пятьсот лет, — то почему жители Востока не вправе верить в то же самое? Главные проблемы и жизни, и смерти не решены еще западными физиологами. Даже сон является феноменом, причина которого вызывает среди них большие расхождения. Как же они тогда могут претендовать на то, чтобы установить границы возможного и невозможного?

Со времен отдаленнейших веков философы утверждали особую власть музыки над некоторыми болезнями, в особенности над болезнями класса нервных. Кирхер рекомендует этот способ: благоприятное его воздействие он испытал на себе и дает подробное описание инструмента, которым он пользовался. Это была гармоника, состоящая из пяти бокалов (без ножки) из очень тонкого стекла, поставленных в ряд. В двух из них было налито две разновидности вина; в третьем — бренди; в четвертом — масло; в пятом — вода. Он извлекал из них пять мелодичных звуков обычным способом — простым трением пальцев по краям бокалов. Этот звук имеет притягивающее свойство; он извлекает болезнь, которая струится навстречу музыкальной волне, и они обе, слившись вместе, исчезают в пространстве. Асклепий пользовался музыкой для той же самой цели около двадцати веков тому назад. Чтобы вылечить от ишиаса, он трубил в трубу, и так как длительный звук заставлял нервные волокна трепетать, боль неизменно утихала. Демокрит подобным же образом утверждал, что многие болезни могут быть излечены мелодичными звуками флейты. Месмер в своем магнетическом лечении пользовался тою же гармоникой, которую описал Кирхер. Знаменитый шотландец Максвелл предлагал различным медицинским факультетам, что он докажет, что с помощью имеющихся в его распоряжении магнетических средств он вылечит от любой болезни, от которой врачи отказались, считая пациента неизлечимым, в том числе от эпилепсии, импотенции, умственного помешательства, парализованности, водянки и наиболее упорных лихорадок.

В этой связи каждому должно прийти на ум библейское повествование об изгнании злого духа, которым был одержим Саул. Это место в Библии звучит так:

“От Саула отступил Дух Господень, и возмущал его злой дух от Господа ... Давид, взяв гусли, играл, — и отраднее и лучше становилось Саулу, и дух злой отступал от него”. [1 Самуил, XVI, 14, 23].

Максвелл в своей “Магнетической медицине” излагает следующие положения, которые представляют те же положения алхимиков и каббалистов.

“То, что люди называют мировой душой, есть жизнь, настолько огненная, духовная, быстрая, светлая и эфирная, как сам свет. Это есть дух жизни, везде и везде тот же самый. Всякая материя лишена способности действия, если она не одушевлена этим духом. Этот дух поддерживает все вещи в их своеобразном состоянии. Его находят в природе свободным от всех пут; и тот, кто знает, как соединить его с гармонизирующим телом, тот обладает сокровищем, превосходящим всякое богатство”.

“Этот дух есть общая связь всех стран света, проникает и находится во всем — adest in mundo quid commune omnibus mextis, in quo ipsa permanent”.

“Тот, кто знает этот универсальный дух жизни и его применение, может предотвратить всякий вред” [207, 22, “Афоризмы”].

“Если ты можешь пользоваться этим духом и можешь направить его на какое-либо одно тело, то ты совершишь магическое действие”.

“Тот, кто знает, как посредством этого универсального духа можно воздействовать на людей, тот может исцелять, и притом на каком ему угодно расстоянии” [207, 69].

“Кто может укреплять индивидуальный дух с помощью универсального духа, тот мог бы продолжать свою жизнь вечно” [207, 70].

“Существует слияние духов или их эманаций вместе, даже когда они далеко отделены друг от друга. И что такое это слияние вместе? Это есть вечное и непрестанное изливание лучей одного тела в другое”.

“Пока что”, — говорит Максвелл, — “не безопасно об этом говорить. Многие отвратительные злоупотребления могут иметь место”.

А теперь давайте разберемся, каковы эти злоупотребления месмерическими и магнетическими силами у некоторых медиумов-целителей.

Исцеление, чтобы в самом деле быть таковым, требует или веры от пациента или крепкого здоровья, объединенного с сильною волею, со стороны оператора. При наличии надежды и упования, дополненного верой, можно вылечиться самому почти от любой болезни. Гробница святого; священная реликвия; талисман; лоскут бумаги или одеяния, переданный предполагаемым целителем; патентованное средство, рекламируемое от всех болезней; епитимья или обряд; накладывание рук или несколько внушительно произнесенных слов — любое из них поможет. Самоизлечение — это вопрос темперамента, воображения. В тысячах случаев доктору, священнику или реликвии приписывается честь того излечения, которое было совершено единственно и исключительно неосознанное волею пациента. Женщине с кровоизлияниями, протиснувшейся через толпу, чтобы прикоснуться к одеянию Иисуса, было сказано, что ее “вера” сделала ее здоровой.

Влияние сознания на тело настолько мощно, что оно творило чудеса во все века.

“Сколько неожиданных, внезапных, изумительных исцелений было произведено воображением”, — говорит Салверт — “Наши медицинские книги заполнены фактами такого рода, что они легко прослывут чудесами” [123].

Но, а если пациент не верит, что тогда? Если он физически негативен и восприимчив, а целитель сильный, здоровый, положительный и решительный, то болезнь может быть удалена властною волею оператора, который, сознательно или бессознательно, привлекает к себе и подкрепляет себя универсальным духом природы и восстанавливает нарушенное равновесие ауры пациента. Он может применять в качестве пособия распятие, как делал Гесснер; или возлагать руки и “хотеть”, как француз Зуав Джекоб и наш прославленный американец Ньютон, исцеливший многие тысячи страдальцев, и многие другие; или же подобно Иисусу и некоторым апостолам, он может исцелять словами приказания. Во всех этих случаях процесс один и тот же.

Во всех этих случаях исцеление радикальное и действительное безо всяких вторичных явлений. Но если человек, который сам физически нездоровый, попытается исцелять других, то это не только не удастся ему, но часто наделит своею болезнью пациента и лишит его даже той силы, какою он обладает. Дряхлый царь Давид восстанавливал свою увядшую жизнеспособность здоровым магнетизмом юной Ависаги [1 Царей, I, 1-4, 15]; и медицинские труды повествуют нам об одной состарившейся леди из Бата, в Англии, которая таким же образом разрушала организм у двух служанок последовательно. Мудрецы древности, а также и Парацельс, удаляли болезнь прикладыванием здорового организма к заболевшей части тела, и в трудах упомянутого философа огня их теория изложена смело и категорично. Если нездоровая личность, будь то медиум или нет, займется целением, то его силы может оказаться достаточно, чтобы потревожить болезнь в ее нынешнем месте и заставить переместиться в другое место, где она снова проявится, а пациент тем временем будет думать, что он исцелен.

Ну, а что будет, если целитель морально нездоровый? Последствия могут быть безмерно хуже; ибо легче лечить телесную болезнь, чем очищать организм от моральной низости. Тайна Морзинэ, Севеннойза и тайна янсенитов все еще остается великой тайной как для физиологов, так и для психологов. Если дар пророчества так же, как и истерия и конвульсии, могут быть переданы “заражением”, то почему не могут быть переданы пороки? Целитель, в таком случае, передает своему пациенту (который теперь стал его жертвой) нравственную отраву, которой заражены его собственный ум и сердце. Его магнетическое прикасание становится осквернением; его взгляд — профанацией. Против этой предательской заразы у пассивно воспринимающего объекта нет никакой защиты. Целитель держит его в своей власти, зачарованного и бессильного, как змея держит под своим взглядом слабую птичку. Зло, которое такие целители могут причинить, неизмеримо велико; а таких целителей — сотни.

Но, как мы уже говорили раньше, имеются настоящие богоподобные целители, которые, несмотря на всю злобу и скептицизм своих фанатических противников, прославились в мировой истории. Такими были кюрэ д'Арс из Лиона, Джекоб и Ньютон. Также такими были Гесснер, священник из Клорстела и хорошо известный Валентин Грейтрейкс, невежественный и бедный ирландец, признанный знаменитым Робертом Бойлем, председателем Королевского Общества в Лондоне, в 1670 г. В 1870 году его отправили бы в дом сумасшедших в компании с другими целителями, если бы его судьбой мог распорядиться другой председатель того же общества, или же профессор Ланкастер привлек бы его к суду по “Акту о бродяжничестве” за то, что он занимается хиромантией среди подданных Его Величества или за что-либо другое.

Но, заканчивая перечисление доказательств, которое мы могли бы продолжить до бесконечности, достаточно будет сказать, что от первого до последнего, от Пифагора до Элифаса Леви, от высочайшего до самого скромного — все учат, что магические силы никогда не становятся достоянием тех, кто погрязли в порочных наклонностях. Только чистые сердцем “видят Бога” или пользуются божественными дарами — только такие могут исцелять телесные недуги и позволять себе с сравнительной безопасностью отдаваться руководству “незримых сил”. Только такие могут излить мир на души своих встревоженных братьев и сестер, ибо целительные воды не изливаются из отравленных источников, виноград не растет на терне, и чертополох не родит винных ягод. Но, несмотря на все это, “в магии нет ничего сверхъестественного”; она есть наука, и даже “власть изгнания злых духов”, являлась ее отраслью, которую посвященные изучали отдельно.

“Искусство изгонять демонов из человеческих тел есть наука оздоровляющая и полезная для людей”, — говорит Иосиф [151, VIII, 2].

Вышеприведенных набросков достаточно, чтобы показать, почему мы крепко придерживаемся древней мудрости, предпочитая ее любым новым теориям, которые высиживаются на основании событий наших дней по поводу действия оккультных сил человека. В то время как феномены физической природы могут иметь свою ценность, как средство возбуждения интереса у материалистов и могут подтверждать, если и не всецело прямо, то, по крайней мере, путем выводов и заключений, нашу веру в бессмертие наших душ и духов, спорным остается вопрос, чего больше приносят наши современные феномены — вреда или пользы? Многие умы, жаждущие доказательств бессмертия души, быстро впадают в фанатизм; а Стоу говорит, что

“фанатики скорее находятся под властью воображения, чем под властью суждения”.

Несомненно, уверовавшие в современные феномены могут претендовать на разнообразие духовной одаренности, способностей, но “распознавание духов”, очевидно, отсутствует в каталоге их “духовных” даров. Говоря о “Диакке”, которого в одно прекрасное утро открыл в темном углу “Страны вечного лета”, А. Дж. Дэвис, великий американский ясновидящий, замечает:

“Диакка это один из тех, кому доставляет безумную радость разыгрывание ролей, выкидывание трюков по части олицетворения персонажей противоположного характера; для него молитва и богохульственные высказывания равноценны; у него страсть к лирическим повествованиям... так как он нравственный урод, у него отсутствует чувство справедливости, человеколюбия, нежной привязанности. Он не знает того, что люди называют чувством благодарности; результаты любви и ненависти для него одно и то же; его девиз часто страшен для других — вся жизнь только для СЕБЯ, и индивидуальная жизнь кончается уничтожением” [208].

Не далее, как только вчера некто, выдавший себя за Сведенборга, сказал женщине медиуму следующее:

“Я есмь все, что было, будет или может быть, и индивидуальная жизнь есть только совокупность призрачных иллюзий трепетных мыслей, стремительно несущихся навстречу уничтожению навеки!”^[1]

Порфирий, чьи сочинения (по словам одного рассерженного поклонника феноменов) “плесневеют подобно другим отбросам древности в подвалах забвения”, так высказывается по поводу этих Диакка (если это есть их имя) снова открытых в девятнадцатом веке:

“Именно с непосредственной помощью этих злых демонов осуществляется всякое колдовство... это результат их работы, и люди, которые наносят вред своим ближним чарованиями, обычно воздают большие почести этим злым демонам и, в особенности, их главе. Эти духи проводят свое время, обманывая нас показом дешевых чудес и иллюзий; они стремятся, чтобы их приняли за богов, и их вождь требует, чтобы его признали высочайшим Богом” [210].

Дух, выдавший себя за Сведенборга (Диакка из сочинения Дэвиса) и намекавший, что он, именно, и есть тот “Я есмь все...” — сильно напоминает порфириевского вождя злых духов.

Что более естественно, чем это поношение древних и опытных теургов со стороны некоторых медиумов, когда мы находим, что Ямвлих, раскрыватель спиритуалистической теургии, строго запрещал добиваться таких феноменальных манифестаций иначе, как только после долгих нравственных и физических очищений под руководством опытного теурга. Когда далее он заявляет, что, за очень немногими исключениями, для человека “казаться удлиненным или утолщенным, или приподнятым в воздухе”, служит верным признаком одержания злым демоном [214, III, 5].

В этом мире всему свое время, и истина, хотя и обоснованная на безупречных доказательствах, не пустит корней и не будет расти, если, подобно растению, она не будет брошена в землю в нужное время. “Век должен быть подготовлен”, — говорит профессор Кук; и какие-нибудь тридцать лет тому назад настоящий труд был бы обречен на саморазрушение собственным содержанием. Но современные феномены, несмотря на ежедневные “разоблачения” и насмешки со стороны каждого материалиста, и несмотря на свои собственные многочисленные ошибки, растут и усиливаются фактами, если не мудростью и духовностью, то, что двадцать лет тому назад казалось бы просто нелепым, абсурдным, теперь будет выслушано, потому что теперь феномены подтверждаются великими учеными. К несчастью, хотя манифестации усиливаются с каждым днем, не наступает соответствующего улучшения в философии. Распознавания духов не хватает так же, как всегда.

Возможно, что среди корпорации писателей-спиритуалистов нашего времени никто не ценится так высоко за характер, образование, искренность и способности, как Эпес Сэрджент из Бостона в Массачусетсе. Его монография под заголовком “Осязаемое доказательство бессмертия” заслуженно занимает высокое положение среди других трудов по тому же предмету. Несмотря на полную благорасположенность к медиумам и их феноменам, мистер Сэрджент все же вынужден употреблять следующее выражение:

“Умение духов воспроизводить точные подобия людей, ушедших из земной жизни, наводит на вопрос — насколько мы можем быть уверены в подлинности любого духа, каковы бы ни были контрольные меры? Мы еще не достигли такого этапа нашей осведомленности по этому вопросу, который мог бы дать нам возможность с уверенностью ответить на этот вопрос... Много еще такого, что представляет загадку в речах и поступках материализованных духов этого рода”.

Что касается широты ума большинства духов, скрывающихся за физическими феноменами, то, бесспорно, мистер Сэрджент будет признан наиболее компетентным судьей, и он говорит:

“Подавляющее большинство, которое в этом мире, есть неразумный класс”.

Нам хочется задать справедливый вопрос — почему у них так не хватает ума, если они человеческие духи? Или разумные человеческие духи не могут материализоваться, или же те духи, которые материализуются, не обладают человеческим разумом и поэтому они должны быть, по высказываниям самого Сэрджента, элементариями, которые совершенно перестали быть человеческими, или же теми демонами, которые, согласно учению персидских магов и Платона, представляют что-то среднее между богами и развоплощенными людьми.

Имеются достоверные свидетельства, например, мистера Крукса, доказывающие, что многие “материализованные” духи могут разговаривать слышимыми голосами. Но мы доказывали на основании свидетельств древних, что голос человеческих духов не произносит членораздельно и не может быть членораздельным, так как он, по высказыванию Эммануила Сведенборга, представляет “глубокий вздох”. Которому из этих двух родов свидетельств можно больше доверять? То ли древним теургам, которые столько веков занимались теургической практикой и накопили опыт, то ли современным спиритуалистам, у которых нет никакого опыта и нет фактов, чтобы на них обосновывать свое мнение, за исключением фактов, сообщенных им “духами”, подлинность которых они не в состоянии проверить и доказать? Существуют медиумы, чей организм иногда вызывал появление сотен этих предполагаемых “человеческих” форм. И все же мы не припомним, чтобы мы когда-нибудь видели или слышали бы о духе такого рода, что он выразил хоть что-нибудь, кроме обычных всем известных идей. Этот факт непременно должен бы привлечь внимание даже наиболее некритически настроенных спиритуалистов. Если дух, вообще, может говорить и путь к этому открыт как для разумных, так и для неразумных духовных существ, то почему бы им иногда не обратиться к нам с речами, хотя бы в какой-то степени приближающимися по качеству к сообщениям, которые мы получаем путем “автоматического письма”? Мистер Сэрджент выдвинул очень многозначительную идею в нижеследующем выражении:

“Насколько они ограничены в своей мыслительной деятельности и в воспоминаниях актом своей материализации или интеллектуальным кругозором медиума, — это все еще остается вопросом” [215, с. 45].

Если материализуются духи такого же рода, как те, которые производят автоматическое письмо, причем те и другие проявляются через медиумов, и в то время как одни несут чушь, другие часто дают возвышенные философские учения, то почему их мыслительная деятельность может в одном случае быть более ограниченной со стороны “интеллектуального” кругозора медиума, чем в другом? Материализующие медиумы (по крайней мере, в пределах наших наблюдений) не более образованы, чем многие крестьяне и рабочие, которые в различные времена под влиянием высших духовных сил принесли миру возвышенные идеи. История психологии кишит примерами подобного рода; среди них отметим Бёме, вдохновенного, но невежественного сапожника, и Дэвиса. Что касается неинтеллектуальности, мы полагаем, что нет надобности искать более поразительных примеров, чем примеры пророчествующих детей в Севеннах, поэтов и провидцев, которые упоминались в предыдущих главах. Если духи обзавелись, вообще, вокальными органами, чтобы говорить, то для них не должно представить трудности говорить так, как говорили в земной жизни те лица, за которых духи себя выдают, т. е. говорить разумно в соответствии с занимавшимся ими при жизни социальным положением, а не впадать в обычный для таких случаев однообразный тон, изрекая “общие места” и, часто, пошлости. Как об этом мистер Сэрджент обнадеживающе выразился:

“Наука спиритуализма все еще находится в состоянии детства, мы надеемся, что по этому вопросу будет пролито больше света”.

Но мы боимся, что придется ответить, что через “потаенные комнаты” спиритуалистов этот свет никогда не прольется [Матфей, XXIV, 26].

Просто смешно и абсурдно требовать от каждого исследователя, который выступает в качестве свидетеля чудес наших дней и психологических феноменов, чтобы он имел диплом ученого. Опыт прошедших сорока лет свидетельствует, что не всегда умы, прошедшие “научную тренировку”, являются лучшими там, где нужен, просто, здравый ум и честная правдивость. Ничто так не ослепляет, как фанатизм и односторонний взгляд на вопрос. В качестве иллюстрации к этому возьмем восточную магию или древний спиритуализм так же, как и современные феномены. Сотни, даже тысячи заслуживающих полного доверия свидетелей, возвратившись после пребывания на Востоке или путешествия по Востоку засвидетельствовали факт, что необразованные факиры, шейхи, дервиши и ламы в их присутствии без всяких пособников и механических приспособлений творили чудеса. Они подтвердили, что продемонстрированные им феномены противоречили всем известным им законам, и таким образом, становились доказательствами существования многих, пока еще неизвестных оккультных сил в природе, по-видимому, направляемых сверхчеловеческими разумами. Какова была позиция, занятая нашими учеными по отношению к этим фактам? Насколько свидетельства наиболее “научно-тренированных” умов произвели впечатление на их собственные умы? Разве исследования профессоров Хэера и Моргана, Крукса и Уоллеса, Гаспарина и Тьюри, Вагнера и Бутлерова и др. поколебали хоть на миг скептицизм ученых? Как были восприняты учеными персональные опыты Жаколио с факирами Индии и каково было их отношение к психологическим разъяснениям профессора Перти из Женевы? Намного ли к ним доносится громкий крик человечества, жаждущего осязаемых знаков, способных доказать существование Бога, души и вечности, и как он на них действует, и как они на него реагируют? Они разрушают и уничтожают малейшие признаки духовного, но ничего не воздвигают.

“Мы не можем получить знаков ни через реторты, ни через тигли”, — говорят они, — “следовательно, все это ничто другое, как обман!”

В этом веке холодного рассудка и предвзятых мнений даже церкви приходится искать помощи у науки. Построенные на песке верования, высоко поднявшиеся, но бескорние догмы рассыпаются под холодным дыханием исследований и в своем падении увлекают за собой истинную религию. Но томление по какому-либо признаку Бога и жизни после смерти остается в человеческом сердце так же сильно, как всегда. И напрасна софистика науки — она никогда не заглушит голоса природы. Представители науки только отравили чистые воды простой веры, и теперь человечество видит свое отражение в мутной воде, в которой поднята вся муть со дна когда-то чистого родника. Антропоморфический Бог наших отцов заменен антропоморфическими чудовищами, и что еще хуже, заменяется отражением самого человечества в этих водах, чья рябь посылает ему обратно искаженные образы истины и фактов в таком виде, в каком они рождаются в его заблудившемся воображении.

“Не в чудесах мы нуждаемся”, — пишет почтённый Брук Херфорд, — “а в нахождении ощутимых доказательств духовного и божественного; не к пророкам взывают люди, требующие этих “доказательств”, а скорее к ученым. Люди чувствуют, словно эти поиски, это прошаривание руками переднего края внутренних тайников творения должно, наконец привести к глубокому познаванию фактов, лежащих в основе всего сущего, должно дать какие-то бесспорные знаки существования Бога”.

Знаки налицо, ученые — тоже. Что больше можем мы ожидать от них после того, как они так хорошо выполнили свой долг? Разве они, эти титаны мысли, не стащили Бога с места его укрытия и дали нам, вместо Него, протоплазму?

На Эдинбургском съезде Британского Общества в 1871 г. сэр Уильям Томсон сказал:

“По извечному закону чести наука обязана бесстрашно встречать каждую проблему, которая ей преподносится жизнью”.

В свою очередь профессор Гёксли выразился:

“В отношении вопроса о чудесах я только могу сказать, что слово “невозможно”, по-моему мнению, не применимо к философии”.

Великий Гумбольдт замечает, что

“самонадеянный скептицизм, который отрицает факты без достаточного их исследования, в некоторых отношениях более вреден, нежели безоговорочная доверчивость”.

Эти люди оказались нарушителями своих собственных учений. Возможность в связи с открытием Востока самим исследовать феномены, засвидетельствованные всеми путешественниками по странам Востока, — была ими отвергнута. Разве наши физиологи и патологи когда-либо серьезно задумывались о том, чтобы воспользоваться этой представившейся возможностью для разрешения такого важного вопроса? О, нет! Они не осмеливались. Нечего ожидать, что главные академики Европы и Америки предпримут совместное путешествие в Тибет и Индию, чтобы на месте исследовать чудеса факиров! А если один из них совершит одиночно путешествие и станет свидетелем всех чудес на свете, то по возвращении его же собратья не поверят ему.

Было бы настолько же утомительно, как и излишне снова перечислять факты, убедительно изложенные другими. Уоллес [161] и У. Ховитт [118] повторно и очень умело изложили тысячу и одну нелепейшую ошибку, в какие впадали ученые общества Франции и Англии из-за своего слепого скептицизма. Если Кювье мог отшвырнуть в сторону окаменелость, вырытую из земли в 1823 году французским геологом Боуе лишь потому, что знаток анатомии считал себя умнее своего коллеги и не мог поверить в возможность нахождения человеческого скелета на глубине 80 футов рейнского ила; если Французская Академия дискредитировала утверждение Буше де Петерса в 1846 году лишь с тем, чтобы самой подвергнуться в свою очередь жестокой критике в 1860, когда истина открытий де Петерса и его наблюдений была полностью подтверждена целой корпорацией геологов нахождением кремниевых орудий в наносах гравия Северной Франции; если свидетельство Мак Энери в 1825 году о факте, что он открыл обработанные кремни вместе с останками исчезнувших животных в Кентской карстовой пещере^[1] было высмеяно, и по той же причине еще больше был высмеян Годвин Остин, в 1840 году, то весь этот лишний научный скептицизм и веселье пришли к печальному концу в 1865 году и оказались ни на чем не обоснованными. При этом, по словам Уоллеса, — “все предыдущие сообщения подтвердились и оказались даже менее удивительными, чем сама действительность”, — и кто же после этого может быть настолько легковерным, чтобы поверить в непогрешимость науки? И зачем тогда удивляться недостатку мужества для признания новых истин у отдельных членов великой и упрямой корпорации, известной под именем современной науки?

Итак, факт за фактом были дискредитированы. Со всех сторон мы слышим постоянные жалобы. “По психологии известно очень мало!” — вздыхает один член Королевского общества. “Мы должны признаться, что по физиологии мы также знаем очень мало или почти ничего не знаем”, — говорит другой. “Нет ни одной другой науки, которая покоилась бы на таком шатком научном базисе, как медицина”, — неохотно признается третий. “Что мы знаем о предполагаемых нервных флюидах?.. Пока что — ничего”, — вставляет четвертый. И так далее по каждой отрасли науки. А тем временем происходят феномены, по интересности превосходящие все другие явления в природе, которые могут быть раскрыты только физиологией и психологией, и также “пока что неизвестные” флюиды — и все это отрицается наукой, как заблуждения, обман, а когда истинность этих фактов неотрицаема, то говорят, что они “не представляют интереса” науке. Или, что еще хуже, когда субъект, организм которого проявляет наиболее значительные черты оккультных, хотя и естественных способностей, предлагает себя для исследований, то вместо честного экспериментирования он оказывается пойманным учеными (?) и за свои труды получает трехмесячное тюремное заключение. Это, действительно, многообещающе.

Легко понять, что в 1876 году не верят факту, о котором было сообщено в 1731, каковой факт являлся свидетельством другому факту, происшедшему, когда Павел III был папой. И когда ученым говорят, что римляне сохраняли горящие светильники в своих гробницах бесчисленное количество лет, пользуясь маслянистостью золота; что одна из таких вечно горящих ламп была обнаружена ярко горевшей в гробнице Туллии, дочери Цицерона, несмотря на то, что находилась взаперти тысячу пятьсот пятьдесят лет,^[1] — у них имеется некоторое право сомневаться и даже не верить сообщению, пока они сами не убедятся посредством своих пяти чувств, что такая вещь возможна. В таком случае они могут отвергнуть свидетельства всех древних и средневековых философов. Погребение живых факиров и последующее за тем оживание после тридцатидневного пребывания в могиле может выглядеть в их глазах очень подозрительным. То же самое по отношению к самому себе наносимым смертельным ранениям с выставлением напоказ собственных внутренностей, что проделывают некоторые ламы, которые вылечивают такие ранения почти мгновенно.

Для некоторых людей, которые в отношении феноменов, произведенных в их собственной стране в присутствии многих свидетелей, не верят даже свидетельству своих чувств, для таких людей повествования, находимые в классических книгах, и записи путешественников, разумеется, покажутся абсурдными. Но чего мы никогда не будем в состоянии понять, так это коллективное упрямство академий перед лицом стольких горьких уроков в прошлом за то, что они “омрачали совет словами без знания”. Подобно Господу, “из вихря” сказавшему Иову, магия может сказать современной науке: “Где ты была, когда Я закладывал основание Земли? Ответь, если знаешь!” И кто ты, осмеливавшийся сказать Природе: “Только досюда, а не дальше; здесь должны замереть на месте твои гордые волны”.

Но какое это может иметь значение, если они отрицают? Будь их скептицизм тысячу раз сильнее, разве они могут предотвратить феномены, происходящие во всех краях света? Факиры по-прежнему будут похоронены и затем снова оживлены для удовлетворения любопытства европейских путешественников; ламы и индийские аскеты все также будут ранить и истязать себя и даже вынимать собственные кишки, после чего будут чувствовать себя лучше прежнего; и отрицаний всего мира будет недостаточно, чтобы задуть вечногорящие лампы в некоторых подземных святилищах Индии, Тибета и Японии. Одна из таких ламп упоминается священником С. Мэтиером из Лондонской Миссии. В храме Тревандрам, в королевстве Траванкор Южной Индии “есть внутри храма глубокий колодец, куда в течение года забрасываются громадные богатства, а в другом месте, в нише, прикрытой камнем, имеется большая золотая лампа, которая была зажжена более 120 лет тому назад, и все еще продолжает гореть”, — говорит этот миссионер в своем описании этого места. Католические миссионеры, разумеется, приписывают эти лампы любезным услугам Сатаны. Более благоразумные протестантские священники упоминают об этом факте, но не добавляют никаких комментариев. Аббат Хак видел и тщательно рассматривал такие лампы, как и другие лица, на долю которых выпала удача завоевать доверие и дружбу восточных лам и священнослужителей. Нельзя больше отрицать чудес, которые видел капитан Лейн в Египте, или то, чему в Бенаресе были свидетелями Жаколио и сэр Чарлз Нейпер; нельзя отрицать левитацию человеческих существ средь бела дня, что можно объяснить лишь тем, что было сказано по этому поводу в главе введения к этой книге.^[1] Такие левитации засвидетельствованы (кроме мистера Крукса) профессором Перти, который показывает, что они производились под открытым небом и длились иногда 20 минут; все эти феномены, и еще гораздо больше, происходили, происходят и будут происходить в каждой стране на нашем земном шаре вопреки всем скептикам и ученым, какие когда-либо развились из силурийского ила.

Среди осмеянных якобы достижений алхимии числятся вечно горящие лампы. Если мы скажем читателю, что мы видели такую лампу, нам могут задать вопрос (в том случае, если искренность нашей собственной веры не ставится под сомнения): как мы можем утверждать, что лампы, осмотренные нами, вечно горящие, когда мы их наблюдали только короткое, ограниченное время? Да просто потому, что мы знаем ингредиенты и принцип их конструкции, а также естественный закон в этом случае используемый; и мы уверены, что наше сообщение нашло бы подтверждение, если бы были предприняты исследования в надлежащем направлении. Какое это направление и от кого можно получить такие знания — это наши критики сами должны узнать, приложив такие же усилия, какие были приложены нами. Между тем, однако, мы назовем нескольких из 173 авторитетов, которые писали по этому предмету. Поскольку мы помним, ни один из них не утверждал, что эти лампы гробниц будут гореть вечно, но только неопределенно долгое время, многие годы, и отмечены случаи, когда они горели многие века. Никто не станет отрицать, что если существует закон природы, по которому можно заставить лампу гореть в течение 10 лет без пополнения горючим, то нет причины сомневаться, что можно заставить такую лампу гореть сотню и тысячу лет.

Среди многих хорошо известных лиц, которые твердо верили и горячо уверяли, что такие лампы гробниц горели в течение нескольких сотен лет и продолжали бы гореть, может быть, вечно, если бы их не погасили и если бы их сосуды не были разбиты по несчастной случайности, — мы можем рассчитывать на следующие имена: Климент Александрийский, Гермолай Барбаросский, Аппиан, Бураттин, Цитезий, Коэлий, Фоксий, Костэо, Касалий, Кедрин, Делрий, Эриций, Гесснер, Джакобоно, Леандер, Либавий, Лазий П. де ла Мирандолла, Филалет, Лицет, Майол, Матуранти, Баптиста Порта, Панциролло, Русцеллино, Скардоний, Лудовико Виве, Волатеран, Парацельс, несколько арабских алхимиков и, наконец, Плиний, Солин, Кирхер и Альберт Магнус.

Открытие этих ламп приписывается древним египтянам, сыновьям Страны Химии.^[1] По крайней мере, они те люди, которые пользовались этими лампами гораздо больше любой другой нации из-за своих религиозных учений. У них считалось, что астральная душа мумии пребывает около нее в течение целых трех тысяч лет круга необходимости. Она прикреплена к мумии магнетической нитью, которую она может порвать только собственными усилиями, и египтяне надеялись, что вечно горящая лампа, символ нетленного и бессмертного духа, заставит более материальную душу расстаться со своим земным обиталищем, и она навсегда соединится со своим божественным Я. Поэтому в гробницах богатых людей подвешивались такие лампы. Часто находят такие лампы в подземных пещерах захоронения мертвых, и Лицет написал большой фолиант, доказывая, что в его время каждый раз, когда открывали гробницу, в середине ее находили горящую лампу, но она сразу же гасла вследствие осквернения. Тит Ливий, Бурратин и Михаил Шатта в своих письмах к Кирхеру [219, с. 544] подтверждают, что они находили много ламп в подземных пещерах древнего Мемфиса. Павсаний говорит о золотой лампе в храме Минервы в Афинах, которая, по его словам, была сделана Каллимахом и горела целый год. Плутарх [220] подтверждает, что он видел лампу в храме Юпитера Аммона, и что жрецы уверяли его, что она горит уже многие годы, несмотря на то, что стоит под открытым небом и что ни ветер, ни вода не могут ее погасить. Св. Августин, католический авторитет, также описывает лампу в храме Венеры, которая такого же рода, как и другие — непогасимы ни сильнейшим ветром, ни водой. В Эдессе была найдена лампа, говорит Кедрин, “которая будучи спрятанной в верхней части каких-то ворот, прогорела 500 лет”. Но изо всех таких ламп наиболее чудесной является упоминаемая Олибием Максимом из Падуи. Ее нашли близ Аттисты, и Скардониус [Lib. I, Class 3, Cap. ult.] дает блестящее ее описание:

“В большой глиняной урне помещалась меньшая урна, и в последней находилась горящая лампа, продолжающая гореть уже 1500 лет с помощью чрезвычайно чистой жидкости, содержащейся в двух бутылках: одна бутылка из золота, другая из серебра. Их хранит Франциск Матуранти и дорожит ими чрезвычайно”.

Не обращая внимания на преувеличения и оставляя в стороне, как голословные бездоказательные отрицания, утверждения современной науки о невозможности существования таких ламп, мы спросим, как быть в том случае, если действительно подтвердится, что такие негасимые лампы существовали в век “чудес” — следует ли тогда по-разному рассматривать лампы христианских святилищ (ибо последние тоже претендуют на обладание такими лампами) и лампы, посвященные Юпитеру, Минерве и другим языческим богам? По высказываниям некоторых богословов, получается, что первые (т. е. христианские лампы) горели благодаря божественной, чудодейственной силе, а свет последних, т. е. зажженных искусством “язычников”, поддерживался сатанинскими уловками. Кирхер и Лицет показывают, что их устройство двоякое. Горящая лампа в Антиохии, которая прогорела 1500 лет над церковной дверью в открытом людном месте, сохранялась “силою того Бога”, который “заставил бесчисленные сонмы звезд светить неугасимым светом”. Что касается языческих ламп, то святой Августин уверяет, что они плод работы Дьявола, “который обманывает нас тысячью способами”. Что стоит Сатане создать вспышку света или яркое пламя перед теми, кто впервые спускается в такую подземную пещеру? Этот вопрос был произносим всеми хорошими христианами во время папства Павла III, когда при открытии древней гробницы на Аппиевой дороге в Риме было обнаружено тело молодой девушки, плавающее в прозрачной жидкости, которая так хорошо сохранила девушку, что лицо ее было прекрасно и живо, как сама жизнь. У ног ее горела лампа, которая погасла после открытия гробницы. По вырезанным надписям было установлено, что девушка была похоронена 1500 лет тому назад, и что она — Туллиола или Туллия, дочь Цицерона.^[1]

Химики и физики отрицают возможность существования вечно горящих ламп, утверждая, что все, что бы то ни было, будучи превращенным в испарения или дым, должно быть поглощено. И так как масляное питание лампы превращается в испарение, то, следовательно, огонь лампы не может быть вечным из-за недостатка питания. С другой стороны, алхимики отрицают, что все питание зажженного огня обязательно должно превращаться в испарения. Они говорят, что в природе существуют вещества, которые не только способны противостоять силе огня, оставаясь несжигаемыми, но и также и неугасимы — ни ветер, ни вода не погашают их. В одном старом труде по химии, опубликованном в 1700 г. и названном ?ΕΚΡΟΚΗΔΕΙΑ, ΰвтор выступает с рядом опровержении против утверждений алхимиков. Но, хотя он отрицает, что огонь можно заставить гореть вечно, он почти склонен верить в возможность, что лампа может гореть многие сотни лет. Кроме того, у нас много свидетельств от алхимиков, посвятивших годы такого рода опытам, что они пришли к заключению, что такие лампы возможны.

Существует несколько способов особой обработки золота, серебра и ртути; также нефти и керосина и других битумных масел. Алхимики также называют камфорное масло и янтарь, Lapis asbestos seu Amianthus, Lapis Carystius, Cyprius и Linum vivum seu Creteum, которые использовались в работе таких ламп. Они утверждают, что такой материал может быть изготовлен или из золота или из серебра, приведенных в состояние жидкости, и указывают, что золото является наиболее подходящим питанием для их чудесного пламени, так как изо всех металлов золото при нагревании и плавке теряет меньше всех и, кроме того, его можно заставить втягивать обратно свою масляную влажность, как только она испарилась, и тем создавать непрерывное питание своего собственного пламени, раз оно возжено. Каббалисты утверждают, что этот секрет был известен Моисею, который узнал его от египтян, и что лампа, которая по велению “Господнему” должна была гореть в библейской скинии, была типа неугасимых.

“И ты должен приказать детям Израиля, чтоб принесли они чистое масло, сбитое из олив для света, чтобы заставить лампу гореть всегда”. [Исход, XXVII, 20].

Лицет также отрицает, что эти лампы изготовлялись из металла, на 44-й странице своего труда он упоминает о приготовлении ртути, которая фильтровалась семь раз через белый песок с помощью огня, из которой, как он говорит, делались вечно горящие лампы. И Матуранти, и Цитесий твердо верили в создание таких ламп чисто химическими процессами. Эта жидкость из ртути была известна среди алхимиков как Aqua Mercurialis, Materia Metallorum, Perpetua Dispositio и Materia prima Artis, а также Oleum Vitri. Тритенхейм и Бартоломео Корндорф оба занимались изготовлением вечно горящих ламп и оставили свои рецепты изготовления.^[1]

Асбест, который был известен грекам под именем Ασβεστος, т. е. неугасаемый, представляет собою, как нам говорят Плиний и Солин, камень, который, если его разожгли, уже не может быть потушен. Альберт Магнус описывает, что это камень железного цвета, большею частью находимый в Аравии. Вообще, его находят покрытым едва ощутимой маслянистой влагой, которая, как только к ней подносят зажженную свечу, сразу воспламеняется. Много было проделано опытов химиками, чтобы извлечь это нерастворимое масло, но утверждают, что им не удавалось. Но могут ли наши химики сказать, что это совершенно невозможно? Если это масло когда-нибудь будет извлечено, то, несомненно, это и будет вечное горючее. Древние вполне могли хвастаться, что они обладатели этого секрета, ибо мы повторяем, и в наши дни есть экспериментаторы, которые успешно совершили то же самое. Химики, которые совершили напрасные попытки, утверждают, что извлеченная ими из камня жидкость была более похожа на воду, чем на масло, и такая нечистая и мутная, что и гореть неспособна; другие же, наоборот, утверждают, что это масло, как только приходит в соприкосновение с воздухом, становится таким густым и плотным, что едва течет, и будучи зажженным, не дает пламени, а испускает темный дым, тогда как лампы древних приписывают самое чистое и светлое пламя безо всякого дыма. Кирхер, который указывает на необходимость очищения, считает последнее настолько трудным, что оно доступно лишь высшим знатокам алхимии.

Святому Августину, который все подобные искусства приписывал христианскому козлу отпущения Дьяволу, категорически возражает Лудовико Виве [221], который доказывает, что все такие, кажущиеся магическими феномены, являются продуктами трудолюбия человека и его глубокого изучения сокровенных тайн природы, какими бы удивительными и чудесными они нам ни казались бы. У Подокаттара, кипрского рыцаря,^[1] были и волокна и полотно, сделанные из другого асбеста, который, как говорит Поркаччи [222], он видел в доме этого рыцаря. Плиний называет эти волокна linum vinum и индийским шелком, которое сделано из asbeston sive asbestinum, что-то вроде льна, из которого делают ткань, которую очищают, бросая ткань в огонь. Он добавляет, что эта ткань чрезвычайно дорогая — как жемчуг и алмазы, и не только потому, что этот материал редко встречается, но и потому, что его чрезвычайно трудно соткать из-за малой длины нитей. Сперва этот материал бьют молотком, расплющивают, вымачивают в теплой воде; и когда он высушен, его легко разделить на нити, как лен, и потом ткут. Плиний утверждает, что он видел сделанные из этого материала полотенца и сам участвовал в эксперименте их очищения огнем. Баптиста Порта также говорит, что нашел то же самое в Венеции во владении одной кипрской дамы. Это открытие алхимиков он называет secretum optimum.

Доктор Грейв в своем описании редкостей Грешемского колледжа (семнадцатое столетие) выражает уверенность, что искусство выделки и употребления такого полотна навсегда утеряны; но оказывается, что это не совсем так, потому что мы находим, что музей Септалия еще в 1726 году хвастался, что он является владельцем нитей, веревок, бумаги и сети, сделанных из такого материала. Кроме того, некоторые из этих предметов, как мы узнаем из “Искусства бальзамирования” Гринхилла на стр. 361, были сделаны руками самого Септалия.

“Грейв”, — говорит автор, — “кажется, считает, что Asbestinus Lapis и Amianthus — одно и то же и называет их по-английски бахромчатым камнем”;

он говорит, что этот камень растет короткими нитями или бахромами длиною от одной четверти до полного дюйма; эти нити с блеском; они тонки, как те, что прядет червь-шелкопряд и гибкие, как лен или пакля. Что этот секрет не совсем еще утерян, также доказывается тем фактом, что некоторые буддийские монастыри в Китае и Тибете им обладают. Был ли он сделан из волокон того или другого камня, мы не можем сказать, но мы видели в буддийском женском монастыре желтый халат, какой носят буддийские монахи; в нашем присутствии его бросили в большую яму, полную горящих угольев; через два часа его вынули из ямы, и он был такой чистый, точно его выстирали водою с мылом.

В наше время подобные суровые испытания асбеста производились в Европе и Америке, и теперь это вещество применяется в промышленности для изготовления кровельного материала, несгораемой одежды и огнестойких сейфов. Очень ценные залежи этого минерала на острове Стэйтен в Нью-Йоркской гавани, поставляют его в связках наподобие сухого хвороста, причем волокно иногда бывает длиною в несколько футов. Тончайшая разновидность асбеста, называемая древними αμιαντος (неоскверненная), получила свое название вследствие своего белого сатино-подобного блеска.

Также древние делали фитили для своих вечных ламп из другого камня, который они называли Lapis Carystius. Обитатели города Каристо, кажется, не делали из него никакого секрета, так как Маттей Радер говорит в одном сочинении [223]:

“Они расчесывали, пряли и ткали из этого пушистого камня материю для плащей, столового белья и т. д., и когда эти вещи загрязнялись, то вместо воды очищали их огнем”.

Павсаний в “Аттике” и Плутарх [220] также утверждают, что фитили ламп делались из этого камня, но Плутарх добавляет, что в его время этого камня больше не находят. Лицет склонен верить, что вечные лампы древних, находимые в гробницах, совсем не имели фитилей, так как фитилей находили очень мало, но Лудовико Виве, наоборот, утверждает, что он видел их множество.

Лицет, кроме того, твердо уверен, что

“питание для огня может быть дано с таким уравновешенным характером, что оно может сгореть только после долгого ряда веков, и, ни материя не испаряется, а крепко противостоит огню, ни огонь не пожирается материей, но сдерживается ею, точно цепью, от улетучивания кверху”.

К этому Томас Браун [224, с. 124], говоря о лампах, которые прогорели многие сотни лет, добавляет:

“Это происходит от чистоты масла, которое не выделяет никаких испарений, способных дать копоть и удушить огонь; ибо, если бы воздух питал пламя, то последнее могло бы просуществовать какие-то минуты, после чего весь воздух был бы израсходован”. — Но он добавляет: “Искусство приготовления этого несгораемого масла утеряно”.

Не совсем, и время это докажет, хотя бы всё, что мы теперь пишем, было бы обречено, подобно многим другим истинам.

От имени науки нам говорят, что она не признает других видов исследования, кроме наблюдения и опыта. Мы согласны. И не имеем ли мы записей наблюдений фактов, скажем, за три тысячи лет, фактов, доказывающих оккультные силы человека? Что касается опытов, то какие же лучше возможности можно для них требовать, чем те, которые представляются так называемыми современными феноменами? В 1869 году различные английские ученые приглашались Лондонским Диалектическим обществом оказать помощь в исследовании этих феноменов. Давайте посмотрим, что наши философы на это ответили. Профессор Гёксли написал:

“У меня нет времени для таких исследований, которые сопряжены со многими хлопотами (если они не такие, какие мне известны) и ведут к неприятностям... Я не интересуюсь этим предметом... даже если феномены подлинные — они меня не интересуют” [225, с. 229].

Джорж X. Льюис мудро выразился в следующем изречении:

“Когда какой-нибудь человек говорит, что феномены производятся неизвестными физическими законами, он тем самым заявляет, что он знает эти законы” [225, с. 230].

Профессор Тиндаль выражает сомнение в возможности получить хорошие результаты на каком-либо сеансе, где он будет присутствовать. Его присутствие, по мнению мистера Варли, приводит все в замешательство [225, с. 265]. Профессор Карпентер пишет:

“Я удостоверился сам на моих личных исследованиях в том, что в то время, как большое количество того, что называют проявлениями духа, является результатом умышленного обмана, а многие другие — результатом самообмана, — имеются некоторые феномены, которые подлинны и должны быть рассматриваемы как неплохие предметы научного изучения... источник этих феноменов не находится в каком-либо сообщении ab-extra^[1] но зависит от субъективного состояния индивидуума, который действует по некоторым признанным физическим законам... процесс, которому я дал название “бессознательной работы мозга”... совершает большую часть работы в производстве феноменов, известных под названием спиритуалистических” [225, с. 266].

И таким образом получилось, что мир был осведомлен через орган точной науки, что бессознательная мозговая деятельность приобрела способность заставить гитары перелетать по воздуху, а мебель — выкидывать различные клоунские трюки!

Это все, что касается мнений английских ученых. Американцы не поступили намного лучше. В 1857 году комитет Гарвардского университета предостерегал публику против исследований по этому предмету, который “разлагает нравственность и унижает разум”. Далее они назвали его “заразительным влиянием, которое определенно уменьшает правдивость в мужчине и чистоту в женщине”. Позднее, когда профессор Роберт Хэер, великий академик, не боясь мнений своих современников, стал исследовать спиритизм и уверовал в него, его немедленно объявили non compos mentis,^[1] и в 1874 году, когда одна из нью-йоркских ежедневных газет обратилась с циркулярным письмом к ведущим ученым страны, прося их заняться исследованием спиритизма, и предлагало оплатить расходы, они, подобно гостям, приглашаемым на ужин, “единодушно начали извиняться и отказываться”.

Все же, несмотря на равнодушие Гёксли, шутливость Тиндаля и “бессознательную мозговую деятельность” Карпентера, многие ученые, столь же знаменитые, как они, исследовали этот неприятный предмет и, будучи побеждены неопровержимостью доказательств, сами стали новообращенными верующими в спиритизм. А другой ученый и великий писатель, хотя и не спиритуалист, дает это свое, заслуживающее уважения свидетельство:

“Что духи умерших изредка снова посещают живых и появляются в своих прежних обиталищах, было во всех веках укоренившимся верованием во всех европейских странах не только у сельских жителей, но и у части интеллигенции... И если человеческие свидетельские показания по такому предмету имеют какую-либо ценность, то огромная масса их имеется налицо; они охватывают как отдаленнейшие века, так и нынешнее время и настолько же безупречны и обширны, как доказательства по всем другим предметам” [48, стр. 121].

К сожалению, человеческий скептицизм — это крепость, способная не поддаваться никакому количеству свидетельских показаний. И, начиная с Гёксли, наши мужи науки принимают только такие доказательства, которые их устраивают, — не больше.

       “О, люди, позор вам! бес с бесом нечистым

       Договор нерушимо блюдут, — человек же

       Постоянно враждует с созданьем разумным...”^[1]

Чем объяснить такое расхождение во взглядах среди людей, учившихся по одним и тем же учебникам, черпавшим свои знания из одного и того же источника? Ясно, что это еще одно подтверждение старой истины, что нет двух людей, которые в точности одинаково видели бы одну и ту же вещь. Эта идея прекрасно сформулирована доктором Дж. Дж. Гартом Уилкинсоном в письме Диалектическому Обществу:

“Я давно уже убедился”, — говорит он, — “на моем жизненном опыте в качестве пионера исследователя нескольких ересей, которые быстро становятся правоверными верованиями, что почти все истины приемлемы для нас постольку, поскольку они свойственны нашему темпераменту, насколько они соответствуют нашим влечениям, нашей интуиции, и что дискуссии и разузнавание дает немногим больше, нежели питание темперамента”.

Этот глубокий наблюдатель мог бы еще добавить к своему опыту опыт Бэкона, который заметил, что:

“...малая философия склоняет человеческий ум к атеизму, а глубокая философия приближает его к религии”.

Профессор Карпентер превозносит прогрессивную философию наших дней, которая “не игнорирует ни одного факта, каким бы странным он ни был, если он подтверждается достаточно вескими доказательствами”, и все же он был бы первым, кто стал бы отрицать право древних на признание за ними философских и научных знаний, хотя они обоснованы на таких же достоверных показаниях как и те, которыми пользуются в своих научных и философских работах нынешние ученые. По отделу науки возьмем в качестве примера электричество и электромагнетизм, на которых имена Франклина и Морзе так возвысились на свитке славы. Сказано, что шесть столетий до христианской эры Фалес открыл электрические свойства янтаря; и все же последние исследования Швейгера в его обширных трудах по символизму вполне доказали, что все древние мифологии были обоснованы на науке натуральной философии и также, что наиболее сокровенные свойства электричества были известны теургам самых ранних мистерий Самофракии. Диодор Сицилийский, Геродот и Санхуниафон финикийский — древнейшие историки — говорят нам, что эти мистерии ведут свое происхождение с отдаленнейшей древности, сотни, вероятно тысячи лет до начала исторического периода. Одно из лучших доказательств этому мы находим на весьма замечательной картине Рауля Рошетта “Античные скульптуры”, на этой картине, подобно “взлохмаченному Пану”, у всех человеческих фигур волосы торчат во всех направлениях, за исключением центральной фигуры Кабирийской Деметры, из которой эта сила исходит и еще из одного коленопреклонного человека.^[1] По Швейгеру, эта картина, по-видимому, и представляет часть церемонии посвящения. И все же не так уж много прошло времени с тех пор, как элементарные труды по натуральной философии стали украшаться гравюрами наэлектризованных голов с поднявшимися по всем направлениям волосами под влиянием электрического тока. Швейгер доказывает, что утерянная натуральная философия древности была связана с наиболее значительными религиозными церемониями. Он наглядно показывает, причем очень убедительно, что магия составляла часть доисторических мистерий и что величайшие феномены, так называемые чудеса, языческие, еврейские или христианские — фактически в своей основе имели сокровенное знание по физике, всем отраслям химии или, вернее, алхимии, каковыми знаниями обладали жрецы древности.

В одиннадцатой главе, которая целиком будет посвящена удивительным достижениям древних, мы хотим продемонстрировать правдивость наших утверждений с большей полнотой. Мы покажем на основании свидетельств наиболее заслуживающих доверия классиков, что в период времени, далеко предшествовавший осаде Трои, ученые жрецы святилищ были основательно знакомы с электричеством и даже с громоотводами. Мы сейчас добавим только несколько слов, прежде чем покончим с этой темой.

Теурги до того хорошо знали малейшие свойства магнетизма, что даже не владея утерянным ключом к их тайне, а основываясь только на том, что в их время было известно об электричестве. Швейгер и Эннемозер оказались в состоянии установить тождественность “братьев близнецов” Диоскуров с полярностью электричества и магнетизма. Символический миф, который до того считали неимеющим значения вымыслом, оказался, по Эннемозеру [62, т. II], умно составленным выражением строго научной истины природы.

Наши физики гордятся достижениями нынешнего века и обмениваются гимнами восхвалений. Их выразительное чтение лекций в аудиториях, их цветистая фразеология требуют только небольших изменений, чтобы эти лекции превратились в мелодичные сонеты. Наши современные Петрарки, Данте и Тассо состязаются с трубадурами старины в поэтических излияниях. В своем, не знающем границ прославлении материи они влюбленно воспевают смешивание блуждающих атомов, любовные связи протоплазм и жалуются на кокетливое непостоянство “сил”, которые так провокационно играют в прятки с нашими серьезными профессорами в великой драме жизни, называемой ими “корреляцией сил”. Провозгласив материю единственной самодержавной царицей Беспредельной Вселенной, они насильно лишают ее супруга и помещают вдовствующую королеву на великий трон природы, покинутый изгнанным духом. А теперь они стараются заставить ее показаться такой привлекательной, как только можно среди воскурений и поклонений в святилище, которое они сами построили. Разве они забыли или совсем не знают того факта, что при отсутствии его законного владельца этот трон ничто иное, как гроб повапленный, внутри которого все гниль и разложение! Что материя без оживляющего ее духа есть только “грубое испражнение”, выражаясь герметическим термином; что она ничто другое, как бездушный труп, чьи конечности для того, чтобы двигаться в нужном направлении, требуют присутствия разумного водителя в великой гальванической батарее, называемой ЖИЗНЬЮ!

В чем же, в особенности, познания нынешнего века так превосходят познания древних? Когда мы говорим “познания”, мы не имеем в виду блестящих и ясных определений, которые современными учеными присвоены даже самым пустяковым деталям по каждой отрасли науки, как бы мала она ни была; мы не имеем в виду названий для каждого нерва и артерии в человеческом и животном организмах, обозначений для каждой клетки и волокна в растении; мы имеем в виду философское окончательное выражение каждой истины в природе.

Величайших философов древности обвиняют в неглубоком и поверхностном знании как раз этих деталей точной науки, которыми современники так много хвастают. Платон объявлен различными его комментаторами совершенным невежою по части знаний, касающихся анатомии и функций человеческого тела; он якобы не знал ничего о роли нервов в передаче ощущений и не был способен ни на что лучшее, как на высказывание необоснованных суждений по этому поводу. Он просто обобщал деления человеческого тела, говорят они, и не дал ничего похожего на анатомические факты. Что касается его взгляда на человека, как на микрокосмоса, являющегося, по его идее, изображением макрокосмоса в миниатюре, то это слишком трансцендентально, чтобы наши материалистические скептики стали уделять ему хотя бы малейшее внимание. Идея, что строение человека так же, как и вселенной, образовано из треугольников — кажется абсурдной и смешной нескольким его переводчикам. Один единственный из последних профессоров Джовитт в своем предисловии к “Тимею” честно замечает, что современный физик-философ “едва ли признает заслугу быть теми “костьми”, из которых он сам поднялся к высшему знанию” [30, т. II, с. 508]; забывая, как много помощи получили физические науки сегодняшнего дня от метафизиков древности. Если, вместо споров и указаний на недостаточность и иногда отсутствие терминологии у Платона и также строго научных определений в его трудах, мы начнем тщательно анализировать их, то в одном только “Тимее” мы обнаружим, несмотря на его ограниченные размеры, зародыши всех новых открытий. Кровообращение и закон всемирного тяготения в “Тимее” ясно упомянуты, хотя первый из этих фактов, может быть, не так ясно обрисован, чтобы противостоять повторным атакам современной науки; ибо, по словам профессора Джовитта, открытие, что кровь вытекает с одной стороны сердца по артериям, чтобы вернуться в него с другой стороны по венам, не было ему известно, хотя Платон прекрасно был осведомлен о том, “что кровь находится в постоянном движении”.

Метод Платона, подобно геометрическому, был методом суждений, идущих от всеобщего к частному. Современная наука напрасно ищет первопричину в перемещениях молекул; Платон искал и находил ее среди величественно проносящихся миров. Ему было достаточно знать великий план творения и быть в состоянии проследить самые мощные движения вселенной через их изменения до их конечных состояний. Мелкие подробности вселенной, наблюдением и классификацией которых с такой старательностью занимается современная наука, не привлекали внимания философов старины. Отсюда получилось, что в то время как мальчишка-пятиклассник из английской школы может более учено болтать о мелочах физической науки, чем сам Платон, с другой стороны, самый тупой из учеников Платона мог сказать больше о великих космических законах и их взаимоотношениях и мог продемонстрировать гораздо лучшее знакомство с ними, а также управлять оккультными силами, скрытыми за этими законами, чем наиболее ученый профессор наиболее знаменитой академии наших дней. Этот так мало понятый факт, которого не заметили и не оценили переводчики трудов Платона, объясняет все это самовосхваление, в какое впадаем мы, современники, когда говорим об этом философе и о подобных ему. Приписываемые им ошибки по анатомии и физиологии преувеличены чрезмерно, чтобы удовлетворить наше самолюбие на идее о нашей превосходящей учености, и вследствие этого мы упускаем из виду блеск и красоту разума, которыми украшены века прошлого, словно кто-то в воображении стал увеличивать солнечные пятна до того, что это яркое светило оказалось полностью в затмении.

Невыгодность современных научных исследований проявляется в том факте, что в то время, как мы имеем названия для наиболее незначительных частиц минералов, растений, животных и человека, — наимудрейший из наших учителей не в состоянии сказать нам ничего определенного о той жизненной силе, которая производит изменения в этих царствах природы. Нет необходимости приводить другие подтверждения к сказанному, чем те, которые по этому поводу высказаны самими высшими авторитетами науки.

Немало требуется мужества человеку, занимающему видное положение в мире науки, чтобы справедливо воздать должное достижениям древних перед лицом широкой публики, которой не хочется ничего другого, как их унижения. Когда мы встречаемся с подобным случаем, мы с радостью кладем лавровый венок к ногам такого отважного и честного ученого. Такими являются профессор Джовитт, глава Болиолского колледжа, и профессор Региус из Оксфордского университета, знаток греческого языка, который в своем переводе трудов Платона, говоря о “физической философии древних в целом”, отдает ей справедливость:

1. “Что идея существования звездных туманностей была получена от физиков древности”. Поэтому ее нельзя обосновывать на телескопических открытиях Гершеля, как это делает Дрейпер [48, с. 240] 2. “Что животные развились из переселившихся на сушу лягушек, а человек развился из животного — этого мнения придерживался Анаксимен в шестом веке до Р. X.”. Профессор мог бы к этому добавить, что эта теория существовала за несколько тысяч лет до Анаксимена; что она пользовалась признанием среди халдейцев, и что дарвинская теория эволюции и обезьянья теория имеют допотопное происхождение. 3. “...что даже Филолай и ранние пифагорейцы верили, что земля — это небесное тело, вращающееся в космосе как и другие звезды”.^[1] Таким образом Галилей, изучая некоторые фрагменты Пифагора, которые, как доказывает Рюхлин, должны были еще существовать в дни флорентийского математика;^[1] и, кроме того, будучи знаком с доктринами старых философов, только снова подтвердил доктрину, которая преобладала в Индии в отдаленнейшей древности. 4. Древние “...думали, что у растений имеется пол так же, как у животных”. Таким образом нашим современным естествоиспытателям пришлось только следовать по стопам своих предшественников. 5. “Что музыкальные ноты зависят от относительной длины и натяжения струны, которая их испускает, и что они измеряются числом”. 6. “Что математические законы царствуют во всем мире, и даже качественные различия имеют происхождение в числах”; и 7. “уничтожение материи ими отрицалось, и они признавали только трансформацию”.^[1] “Хотя одно из этих открытий можно бы и приписать удачной догадке”, — добавляет Джовитт, — “все же их едва ли можно приписать просто совпадениям” [30, т. II, с. 508].

Короче говоря, философия Платона представляла единую последовательную систему; она охватывает эволюцию миров и видов, корреляцию и сохранение энергий, трансмутацию материальной формы, неуничтожаемость материи и духа. Их положение по отношению к последнему далеко определило нашу современную науку; и свод этой философской системы был закреплен совершенным и нерушимым ключевым камнем. Если наука в последнее время сделала такие огромные шаги вперед, если наши знания законов природы гораздо выше знаний древних, то почему наши вопросы и поиски, касающиеся природы и источника жизни, остаются без ответа? Если современная лаборатория настолько богаче плодами своих исследований по сравнению с лабораторией древних, то почему так получается, что какой бы мы шаг ни делаем, он попадает на тропинку, давно протоптанную до христианской эры? Почему так происходит, что наиболее прогрессивная точка зрения, когда она нами достигнута, дает нам только возможность увидеть в затянутой дымкой дали на горной тропе к знанию, увековеченные доказательства, которые более ранние исследователи оставили как знаки, что они там были и занимали то место?

Если уж современные мастера настолько опередили древних, то почему они не могут восстановить для нас утерянные умения, которыми обладали наши после-потопные прадеды? Почему они не дают нам неблекнущих красок Луксора — пурпура тирианцев; яркого вермильона и ослепительной сини, которыми украшены стены того места и которые сегодня так же ярки и свежи, как в день их нанесения; неразрушающегося цемента пирамид и древних акведуков; дамасского лезвия, которое можно было скрутить в его ножнах наподобие штопора и при этом не сломать; великолепных, ни с чем несравнимых оттенков крашеного стекла, которое находят среди песков древних руин и в оконных перекладинах древних соборов; и секрета подлинного ковкого стекла? И если химия почти неспособна состязаться по некоторым искусствам даже с ранним средневековьем, зачем тогда хвастать достижениями, которые, по всей вероятности, были хорошо известны тысячи лет тому назад? Чем дальше развиваются археология и филология, тем сильнее уязвляют нашу гордость открытия, которые они ежедневно совершают, и тем больше славных свидетельств они приносят в пользу тех, кто в силу своей отдаленности во времени считались невежами, погрязшими в трясине суеверия.

Почему мы забываем, что за много веков до того, когда судна предприимчивого генуэзца разрезали западные воды, финикийские корабли уже совершали кругосветные плавания и распространяли цивилизацию в областях, ныне уже превратившихся в молчаливые пустыни? Какой археолог осмелится утверждать, что та же самая рука, которая возводила египетские пирамиды, Карнак и тысячи нынешних руин, в забвении рассыпающихся в пыль, не воздвигла монументальный Нагкон-Ват Камбоджи? или не начертала иероглифов на обелисках и дверях покинутой индейской деревни, недавно открытой в Британской Колумбии лордом Даферином? или знаки на руинах Паленке и Ушмаля и руинах в Центральной Америке? Разве реликвии, которые мы храним в наших музеях — последние памятники давно “утерянных искусств” — не свидетельствуют громогласно в пользу древней цивилизации? И разве они все не доказывают снова и снова, что исчезнувшие народы и континенты похоронили вместе с собою также свои науки и искусства, которых не смогли воскресить ни первый тигель, раскаленный в средневековом монастыре, ни последний, треснувший в лаборатории современного химика, — не воскресили и не воскресят, по крайней мере, в нынешнем веке.

“У них были некоторые познания по оптике”, — великодушно допускает профессор Дрейпер по отношению к древним; другие даже и эту малость отрицают — “Выпуклые линзы, обнаруженные в Нимруде, являются доказательством, что они были знакомы с увеличительными инструментами” [48, с. 14].

В самом деле? Если бы это так не было — все классические писатели оказались бы лжецами. Ибо Цицерон нам говорит, что он видел всю “Илиаду” написанной на коже такого миниатюрного размера, что ее в скатанном виде можно было поместить в ореховую скорлупу; а Плиний утверждает, что у Нерона было кольцо со вделанным в него стеклом, через которое он издали наблюдал бои гладиаторов. Истинно, когда нам говорят, что Мауриций с помощью инструмента, называемого наускопит, мог с мыса Сицилии наблюдать через море берег Африки, — мы должны или думать, что все исторические свидетели солгали, или допустить, что древние были более, чем едва знакомы с оптикой и увеличительными стеклами. Уэндэлл Филлипс сообщает, что у него есть друг, который является обладателем чрезвычайно интересного кольца

“приблизительно три четверти дюйма в диаметре, и на нем обнаружена фигура бога Геркулеса. С помощью увеличительных стекол вы можете различить переплетающиеся мускулы и сосчитать каждый отдельный волосок на бровях... Раулинсон привез домой камень длиною около 20 дюймов и 10 в ширину, на котором изложен целый трактат по математике. Без увеличительных стекол он совершенно не поддается чтению... В музее доктора Эбботта имеется кольцо Хеопса, которое Бунзен относит к 500 году до Р. X. Печатка на кольце размером в четверть доллара, а гравировка на ней невидима невооруженному глазу без помощи увеличительных стекол... В Парме вам покажут драгоценный камень, который когда-то носил на своем пальце Микеланджело; гравировка на нем двухтысячелетней давности и изображает фигуры семи женщин. Вам нужно иметь сильные увеличительные стекла, чтобы быть в состоянии их разглядеть... Таким образом”, — добавляет ученый лектор, — “микроскоп, вместо того, чтобы считаться изобретением нашего времени, находит своих братьев в Пятикнижии Моисея — и это старшие братья”.

Вышеприведенные факты, кажется, не свидетельствуют о том, что древние обладали лишь “некоторыми сведениями по оптике”. Поэтому совершенно не соглашаясь с этим и в особенности с профессором Фиске по поводу его критики трудов профессора Дрейпера “История конфликта” [48] и его “Незримый мир”, — мы находим в прекрасных трудах профессора Дрейпера, как критика истории, только один единственный недостаток — он иногда злоупотребляет своими собственными оптическими инструментами с целью преувеличения атеизма пифагорейца Бруно, он рассматривает его через выпуклые линзы; когда же он говорит о познаниях древних, он, очевидно, смотрит через вогнутые линзы.

Можно, просто, восторгаться, следя в различных современных трудах как набожных христиан, так и скептиков, хотя и очень ученых людей, как осторожно они проводят демаркационную линию между тем, в чем мы должны и в чем не должны мы верить древним авторам. Никакое доверие им не допускается без того, чтобы не сопровождалось определительным предостережением. Если Страбон говорит нам, что древняя Ниневия была 47 миль по периферии, и его свидетельство принимается как достоверное, то почему это должно быть по-другому, как только Страбон свидетельствует об исполнении пророчеств Сивилл? Где здравый смысл, когда Геродота называют “Отцом Истории”, а затем тут же, не переведя дыхания, обвиняют его в глупой тарабарщине, как только он начинает повествовать об изумительных явлениях, которым он был очевидцем? В конце концов, возможно, что такая осторожность сейчас нужна более, чем когда-либо, так как наша эпоха окрещена “Веком Открытий”. Разочарование может оказаться слишком жестоким для Европы. Порох, который долгое время считали изобретением Бэкона и Шварца, объявлен теперь в школьных учебниках изобретением китайцев, которые применяли его для сравнения холмов и взрывания скал много веков до нашей эры.

“В музее Александрии”, — говорит Дрейпер, — “была машина, которую изобрел Герон, математик, немного более, чем 100 лет до Р. X. Она вращалась силою пара и была такой конструкции, какую в наши дни мы назвали бы реактивным двигателем... Случай не имел никакого отношения к изобретению современной паровой машины” [48, с. 311].

Европа гордится открытиями Коперника и Галилея, а нам теперь говорят, что астрономические наблюдения халдеев простираются назад на сотню лет до потопа; а Бунзен относит потоп не менее чем за 10000 лет до нашей эры [74, т. V, с. 88]. Мало того, один китайский император, живший более чем за 2000 лет до Р. X. (т. е. до Моисея), предал смертной казни двух своих главных астрономов за то, что они не предсказали состоявшегося солнечного затмения.

Следует отметить в качестве примера неточности ходячих мнений в отношении претензии современной науки, что открытие неуничтожаемости материи и корреляции энергий, в особенности последней, должны считаться ее венценосным триумфом. Это “наиболее важное открытие нынешнего века”, — выразился по поводу корреляции энергий Уильям Армстронг в своей знаменитой речи, как председатель Британского общества. Но это “важное открытие”, в конечном счете, совсем не является открытием. Его источник, оставив неотрицаемые следы, находимые у философов древности, затерялся в густых сумерках доисторических дней Первые его следы открываются в неясных размышлениях ведической теологии, в учении об эманировании и абсорбировании, короче говоря, о нирване. Джон Ориген обрисовал его в своей смелой философии в восьмом веке, и мы приглашаем каждого, кто хочет убедиться в истине сказанного, прочесть его “De Divisione Naturae”. Наука говорит, что когда теория неуничтожаемости материи (тоже, кстати сказать, очень, очень старая идея Демокрита) была продемонстрирована, ее пришлось распространить и на энергию. Никакая частица материи никогда не может быть утеряна; никакая часть существующей в природе энергии не может исчезнуть; следовательно, энергия так же оказалась неуничтожаемой, а ее различные проявления или силы в различных видах, как было показано, взаимно обратимы и являются только различными видами движения материальных частиц. И таким образом наука второй раз открыла корреляцию энергий. Мистер Гроу еще в 1812 г. приписал обратимость всем таким силам, как тепло, электричество, магнетизм и свет; придав им, таким образом, способность быть в одно время причиной, а в другое — следствием [227]. Но откуда приходят эти силы, и куда они уходят, когда мы теряем их из поля зрения? По этому вопросу наука молчит.

Теория “корреляции энергий”, хотя, может быть, по мнению наших современников, “является величайшим открытием века”, — не может объяснить ни начала, ни конца одной из таких сил; также эта теория не в состоянии указать причину, из которой она возникает. Энергии могут быть обратимы, и одна может производить другую, и все же никакая точная наука не в состоянии объяснить альфу и омегу этого явления. И в чем же мы тогда опередили Платона, который, ведя дискуссию в “Тимее” о первичных и вторичных качествах материи [32, с. 22] и слабости человеческого интеллекта, вкладывает такие слова в уста Тимея:

“Бог знает первоначальные качества всего; человек может только надеяться на достижение вероятного”.

Стоит нам только открыть одну из нескольких статей Гёксли и Тиндаля, чтобы найти в точности то же самое признание; но они улучшают свое положение против Платона тем, что даже не разрешают Богу знать больше, чем они сами; и, возможно, они основывают на этом свое превосходство над Платоном? Индусы древности обосновали свою доктрину об эманировании и абсорбции в точности на этом законе. Τό ’Ον изначальная точка в беспредельном круге, “окружность которого не находится нигде, а центр — везде”, эманирует из себя все, все вещи, и проявляет их во видимой вселенной в разнообразнейших формах; формы перемешиваются и смешиваются, и после постепенной трансформации из чистого духа (или буддийского “ничто”), в самую грубую материю, начинают отступать, постепенно возвращаться в свое первоначальное состояние, которое есть абсорбция, поглощение в нирване^[1] — что же это есть как не корреляция энергий?

Наука говорит нам, что она может показать, как тепло превращается в электричество, и электричество в тепло; как магнетизм переходит в электричество и — наоборот. Движение, нам говорят, есть результат самого движения и т. д. до бесконечности. Это — азбука оккультизма и ранних алхимиков. Для науки, раз неуничтожаемость материи и энергии открыта и доказана, великая проблема вечности разрешена. Какая нам больше надобность в духе? его бесполезность отныне научно доказана!

Таким образом, про современных философов можно сказать, что они ни на один шаг не двинулись дальше того, что было хорошо известно священнослужителям Самофракии, индусам и даже христианским гностикам. Первые показали свое знание в этом удивительно остроумном мифе о Диоскурах, “сыновьях неба”; это братья-близнецы, о которых говорил Швейгер, “которые постоянно умирают и воскресают вместе, тогда как абсолютно необходимо, чтобы один умер для того, чтобы другой мог жить”. Они знали так же, как наши физики, что когда энергия исчезла, она, просто, была превращена в другую энергию. Хотя археология еще не открыла аппаратуры, специально созданной для таких превращений, тем не менее можно утверждать с полным правом на основании аналогических дедукций, что почти все древние религии были обоснованы на такой неуничтожаемости материи и энергии плюс эманирование всего из эфирного духовного огня — центрального солнца, которое есть Бог или дух, на знании, на чьем могуществе основана древняя теургическая магия.

В рукописном комментарии о магии, составленном Проклом он дает следующее объяснение:

“Подобно тому, как влюбленные постепенно продвигаются от той красоты, которая проявляется в чувственных формах, к той красоте, которая является божественной; жрецы древности, когда они размышляли о том, что существует некое родство и симпатия одного к другому между всем, что существует в природе, и о том, что проявляется в оккультных силах; они открыли, что все существует во всем, и создали священную науку, обосновываясь на этой взаимной симпатии и подобии. Таким образом они установили существование наивысшего в низшем и низшего в наивысшем; существование в небесных областях земных свойств, преобразившихся в небесные, и существование небесных свойств, преобразившихся в земное”.

Затем Прокл указывает на некоторые таинственные особенности растений, минералов и животных, которые все известны нашим естествоиспытателям, но никто из них не может этих особенностей объяснить. Одною из таких является вращательное движение подсолнуха, гелиотропа, лотоса, который перед восходом солнца складывает свои листья, втягивает лепестки в себя, так сказать, а затем раскрывает их постепенно по мере того как солнце поднимается, и опять втягивает их в себя, когда оно склоняется к западу; также особенности солнечного и лунного камней и гелиоселена, петуха, льва и других животных.

“Итак, древние”, — говорит он, — “поразмыслив над этой взаимной симпатией (небесного и земного), применили их для оккультных целей, как небесную, так и земную природу, посредством чего, через некое подобие, они усмотрели божественные силы в этой низшей обители... Все полно божественною природою; земные организмы получают полноту того, что является небесным, но небесное получает от сверхнебесной сущности, в то время как все категории сущего движутся в прекрасном снисхождении от самого высшего к низшему.^[1] Ибо какие бы частности ни были собраны в какую-либо из вышеупомянутых категорий, они впоследствии расширяются в нисхождении, и различные духи направляются под управление их правящих божеств”.^[1]

Очевидно, Прокл здесь не пропагандирует просто суеверие, а науку; ибо, несмотря на то, что она оккультна и неизвестна нашим ученым, которые отрицают ее возможности, магия все же наука. Она прочно базируется на таинственном родстве между органическими и неорганическими телами, видимой продукцией четырех царств, и незримыми силами вселенной. То, что наука называет тяготением, гравитацией, древние, а также средневековые герметисты называли магнетизмом, притяжением, родством. Это закон вселенной, понятый Платоном и объясненный в “Тимее” как закон притяжения меньших тел большими, и подобных тел подобными; в последних скорее сказывается сила магнетизма, нежели тяготения. Антиаристотелевская формула, что тяготение заставляет все тела падать с одинаковой быстротой, независимо от их веса, причем разница вызывается каким-то другим неизвестным фактором, кажется в значительной мере больше указывает на магнетизм, чем на тяготение, т. к. первый притягивает скорее в силу субстанции, нежели веса. Основательное знакомство с оккультными свойствами всего, что существует в природе как в видимой, так и в невидимой; их взаимоотношения, притягивания и отталкивания и их причины, прослеженные до духовного начала, которое насыщает и оживляет все; способность создавать наилучшие условия, чтобы это начало могло проявляться, другими словами, глубокое и исчерпывающее знание законов природы — вот, что было, есть и будет основанием магии.

В своих записках по поводу “Духов и домовых”, обозревая некоторые факты, приводимые в качестве доказательств некоторыми известными защитниками подлинности духовных феноменов, а именно, профессора Моргана, мистера Роберта Дэйла Оуэна, мистера Уоллеса; между прочим мистер Рихард А. Проктор заявляет, что он

“не находит убедительности в следующих замечаниях профессора Уоллеса: “Как можно оправдаться за непризнание таких доказательств? (Речь идет об изложенном Оуэном феномене.) Десятки и сотни так же засвидетельствованных фактов зарегистрированы, и никаких попыток не предпринято, чтобы их объяснить. Их просто игнорируют и во многих случаях их признают необъяснимыми””.

На это мистер Проктор шутливо отвечает, что

“так как наши философы заявляют, что они давно уже решили, что все эти рассказы про явления духов — один обман, следовательно остается только проигнорировать их; и они чувствуют себя весьма “раздраженными”, когда приводятся новые доказательства в пользу явлений и совершаются новые обращения людей, причем некоторые из новообращенных настолько безрассудны, что требуют новых проверок и испытаний на том основании, что прежние заключения по этим явлениям противоречили очевидности”.

“Все это”, — продолжает он, — “служит нам прекрасным поводом для того, чтобы не смеяться над новообращенными за их веру. Но для этого срочно нужно что-то еще сделать прежде, чем наши “философы” решатся посвятить значительную часть своего времени предлагаемым исследованиям. Нужно наглядно доказать, что благополучие человеческой расы в значительной степени зависит от этого, тогда как незначительность зарегистрированного до сих пор поведения духов и так видна всем новообращенным”.

Эмма Хардинг Бриттен собрала из светских и научных журналов большое количество хорошо удостоверенных фактов, из которых видно, какими серьезными вопросами наши ученые иногда заменяют этот досаждающий им вопрос о “Духах и домовых”. Она приводит цитату из одной вашингтоновской газеты, где помещен репортаж об одном из этих торжественных конклавов, состоявшемся вечером 29 апреля 1854 г. Профессора Хэера из Филадельфии, всеми уважаемого химика, заслужившего всеобщее уважение как своим поведением, так и своими пожизненными трудами для науки, профессор Генри “заставил замолчать”, как только первый коснулся вопроса о спиритизме.

“Нахальная акция одного из членов “Американского научного общества””, — по словам автора, — “была поддержана большинством этого ученого собрания и впоследствии занесена в протокол заседания” [230, с. 119].

На следующее утро в репортаже по этой сессии газета “Спиричуэл телеграф” по поводу этого инцидента выразилась так:

“Казалось бы, что подобная проблема (выдвинутая профессором Хэером) целиком относится к области “науки”. Но Американская ассоциация^[1] решила, что эта проблема или недостойна его внимания или опасна, чтобы вмешиваться в нее, и поэтому проголосовала за ее отклонение. В этой связи мы не можем не упомянуть, что Американская ассоциация на том же самом заседании провела очень ученую, продолжительную, серьезную и глубокую дискуссию о том, почему петухи кричат ночью между 12 часами и 1 часом!”

Проблема, достойная философов! Кроме того, вероятно, будут доказывать, что она в очень значительной степени имеет отношение к “благополучию человеческой расы”.

Достаточно кому-либо сказать, что он верит в таинственную связь или симпатию между жизнью некоторых растений и жизнью человека, и, наверняка, сказавший это станет предметом насмешек. Тем не менее, установлены многие случаи, доказывающие реальность такого родства. Известны лица, заболевшие одновременно с выкорчевыванием дерева, посаженного в день их рождения и умершие, когда умерло дерево. И также наоборот, известны случаи, когда деревья, посаженные при таких обстоятельствах увядали и умирали одновременно с тем человеком, чьими братьями-близнецами они являлись. Первый случай мистер Проктор назвал бы “следствием самовнушения”, а последний — “любопытным совпадением”.

Макс Мюллер приводит большое количество таких случаев в своем очерке “О манерах и обычаях”. Он указывает, что эта популярная традиция сажать дерево-брат в день рождения ребенка существует в Центральной Америке, Индии и Германии. Следы ее он находит почти во всей Европе; находит среди воинов Маори, в Британской Гвиане и в Азии. Делая обзор Тэйлоровского “Исследования ранней истории человечества”, труда, в котором приведено много таких примеров, великий филолог очень справедливо говорит следующее:

“Если бы об этом говорилось только в индийских и германских сказаниях, то мы могли бы считать это только принадлежностью арийцев; но когда мы встречаемся с этим же в Центральной Америке, то нам остается только допустить существование сообщений между поселенцами Европы и американскими сказителями преданий... или же исследовать, нет ли, в самом деле, какого-то истинно человеческого элемента в этой предполагаемой симпатической связи между жизнью цветов и жизнью человека”.

Нынешнее поколение людей, которые ни во что не верят за пределами поверхностной очевидности их чувств, — несомненно отвергнет саму идею о такой силе симпатии, существующей у растений, животных и даже камней. Некий покров, закрывающий их внутреннее зрение, позволяет им видеть лишь то, чего никак нельзя отрицать. Автор “Диалога с Асклепием” знакомит нас с причиной этого явления, которая, возможно, подходит и к нынешнему периоду времени и дает объяснение нынешней эпидемии неверия. В нынешнем веке так же, как тогда,

“имеет место прискорбный уход божественности из человека, когда он перестает прислушиваться и верить чему-либо относящемуся к небу или небесному, когда все небесные голоса для неге неуклонно затихают” [231, с. 553 и далее].

Или, как сказал император Юлиан:

“Маленькая душонка (скептика), действительно, сообразительна, но ничего своим крепким и здоровым зрением не видит”.

Мы находимся на низшей точке цикла и, очевидно, в переходном состоянии. Платон делил умственный прогресс вселенной в течение каждого цикла на плодоносный и неплодоносный периоды. В подлунных областях сферы различных элементов вечно остаются в совершенной гармонии с божественной природой, говорит он; “но их части”, вследствие слишком тесной близости к земле и их смешивания со всем земным (что есть материя и поэтому область зла), “иногда согласуются с (божественной) природой, а иногда — нет”. Когда те циркуляции, которые Элифас Леви называет “астральными токами”, во вселенском эфире, содержащем в себе все элементы, протекают в гармонии с божественным духом, тогда наша земля и все относящееся к ней наслаждаются плодоносным периодом. Сокровенные силы растений, животных и минералов магически симпатизируют с “высшими натурами”, и божественный дух человека в совершенстве осведомлен об этих “низших”. Но в течение неплодоносных периодов последние теряют свою магическую симпатию, а духовное зрение большинства людей настолько слепнет, что человек теряет всякое понятие о высших силах своей собственной божественной души. Мы находимся в бесплодном периоде; восемнадцатое столетие, в течение которого с неотразимой силой разразился всеобщий скептицизм, перенес его, как заразную болезнь, в девятнадцатый век. Божественный разум затуманен в человеке; только его животный мозг один философствует.

Прежде магия была всеобъемлющей наукой, целиком находящейся в руках священнодействующего ученого. Хотя основа ее ревниво охранялась в святилищах, ее лучи освещали все человечество. Иначе, как же объяснить эту чрезвычайную тождественность “суеверий”, обычаев, традиций и даже сентенций, повторяющихся в народных пословицах и широко рассыпанных от одного полюса до другого, так что мы находим в точности те же самые идеи как у татар и лапландцев, так и у южных национальностей Европы, у обитателей российских степей и туземцев Северной и Южной Америки? Например, Тэйлор нам наглядно доказывает, что одно из изречений Пифагора: “Не вороши в огне мечом”, — распространено среди ряда национальностей, которые не имели ни малейшего соприкосновения друг с другом. Он цитирует Де Плано Карпини, который обнаружил, что это изречение было в ходу у татар уже в 1246 г. Татарин ни за какие деньги не согласится ткнуть ножом в огонь и коснуться его любым отточенным или заостренным инструментом из боязни порезать “голову огня”. Камчадалы северо-восточной Азии также считали это великим грехом. Индейцы племени сиу Северной Америки не осмеливаются коснуться огня ни иголкой, ни ножом, ни каким-либо другим острым инструментом. Того же самого опасаются калмыки, а абиссинец скорее обожжет свои локти в огне, чем использует поблизости огня нож или топор. Все эти факты Тэйлор так же называет “просто любопытными совпадениями”. Макс Мюллер, однако, думает, что они много теряют в своей силе от того факта, что “на дне их покоится пифагорово учение”.

Каждое изречение Пифагора, подобно многим древним изречениям, имеет двойное значение; и в то время, как оно обладало оккультным физическим значением, выраженным буквально в его словах, оно заключало в себе нравственное наставление, которое объяснено Ямвлихом в его “О пифагорейской жизни”. Это “Не вороши в огне мечом” является девятым символом в “Поучениях” неоплатоников.

“Этот символ”, — говорит он, — “призывает к благоразумию”. Он указывает на “неуместность употребления резких слов по отношению к человеку, полного огня и гнева, на вред спора с ним. Ибо часто невежливыми словами вы возбуждаете невежественного человека, от чего страдаете сами... Гераклит также свидетельствует об истине, скрытой в этом символе, ибо он говорит: “Трудно побороть гнев, но что бы то ни было, это следует делать для искупления души”. И правильно он говорит это. Ибо многие, дав волю своему гневу, изменили состояние своей души и предпочли смерть жизни. Но правильно управляя своим языком и сохраняя спокойствие, ты создашь дружбу из раздора, огонь гнева будет потушен, и вы докажете, что вы сами не лишены ума” [75].

Иногда у нас возникали опасения; мы ставили под сомнение беспристрастность нашего собственного суждения, нашу способность к вызывающей уважение критике трудов таких гигантов, как некоторые из современных философов — Тиндаля, Гёксли, Спенсера, Карпентера и некоторых других. В нашей неумеренной любви “к людям далекого прошлого”, мудрецам старины мы всегда опасались преступить границы справедливости и не воздать должного тому, кто это заслуживает. Постепенно мы отделались от этих опасений перед лицом неожиданно полученного подкрепления Мы узнали, что мы являемся лишь слабым эхом общественного мнения которое, хотя и подавлено, но иногда прорывается в хорошо написанных статьях, рассеянных по всей периодической прессе нашей страны. Одна из таких статей помещена в “Национальном квартальном обозрении” за декабрь 1875 г., под заглавием “Наши сенсуальные современные философы”. Это очень талантливая статья, бесстрашно рассуждающая о претензиях некоторых наших ученых на новые открытия, касающиеся природы материи, человеческой души, ума, вселенной; каким образом возникла вселенная и т. д.

“Религиозный мир был сильно удивлен”, — говорит автор, — “и немало возбужден высказываниями таких людей, как Спенсер, Тиндаль, Гёксли, Проктор и некоторых других той же школы”.

Охотно признавая, как много наука обязана каждому из этих джентльменов, автор тем не менее “весьма настойчиво” отрицает, что они сделали какие-либо открытия. Ничего нового нет в их рассуждениях — даже у самых прогрессивных из них — ничего, что не было бы преподано в той или иной форме тысячи лет тому назад. Он вовсе не говорит, что эти ученые

“выдвигают эти теории как принадлежащие им открытия, но они оставляют факты в таком виде, что эта принадлежность им этих открытий подразумевается, а остальное доделывают газеты... Публика, у которой нет ни времени, ни склонности проверять факты, воспринимает на веру сказанное в газетах... и ждет, что будет дальше!

...Предполагаемые авторы таких поразительных теорий подвергаются нападкам в газетах. Иногда подвергающиеся таким нападкам ученые начинают защищаться, но мы не можем припомнить ни единого случая, когда ученые откровенно заявили бы: “Господа, не сердитесь на нас, мы просто перекроили предания, почти такие же древние, как горы””. Это была бы простая истина; “но”, — продолжает автор статьи, — “даже ученые и философы не всегда могут устоять против соблазна поддержать какое-либо мнение, которое, по их рассуждению, должно им обеспечить ниши среди бессмертных имен”.^[1]

Гёксли, Тиндаль и даже Спенсер в последнее время стали великими оракулами, “непогрешимыми папами”, по догмам протоплазмы, молекулам, первоначальным формам и атомам. Они пожали больше пальмовых веток и лавровых венков за свои великие открытия, чем было волос на голове у Лукреция, Цицерона, Плутарха и Сенеки. Тем не менее, труды последних кишат идеями о протоплазме, первоначальных формах и так далее, не говоря уже о Демокрите, который был прозван атомным философом. В том же самом “Обозрении” мы находим нижеследующее поразительное обличение:

“Кто, включая профанов, не удивлялся еще в прошлом году удивительным результатам, добытым с помощью кислорода? Какое возбуждение произвели Тиндаль и Гёксли провозглашением в присущей им манере оракулов просто той самой доктрины, которую мы только что приводили из труда Либига; который как наиболее “выдающийся” из трудов барона Либига был переведен профессором Лионом Плэйфаером на английский язык в 1840 г.”^[1]

“Другим недавним высказыванием”, — говорит он, — “которое поразило большое количество невинных и набожных людей, было то, что каждая мысль, которую мы выражаем или пытаемся выразить, производит какое-то удивительное изменение в веществе нашего мозга”.

Но чтобы прочесть об этом и еще значительно большем, нашим философам следовало только полистать страницы барона Либига. Так, например, этот ученый провозглашает:

“Физиология обладает достаточным основанием, чтобы утверждать, что каждая мысль и каждая эмоция сопровождается изменением в составе мозгового вещества; что каждое движение, каждое проявление силы есть результат какой-то трансформации его структуры или его вещества” [232, с. 151].

Таким образом, через все лекции Тиндаля мы можем проследить почти постранично все суждения Либига с попадающимися время от времени вставками из еще более ранних взглядов Демокрита и других языческих философов. Это — попурри старых гипотез, вознесенных великим современным авторитетом в ранг квазидоказанных формул и произнесенных с живописным сладкоречивым пафосом и фразеологией, так ему присущими.

Далее тот же самый обозреватель приводит многие тождественные идеи и весь нужный материал, чтобы доказать, что великие открытия Тиндаля и Гёксли фигурируют в трудах доктора Джозефа Пристли, автора “Исследований материи и духа”, а также в “Философии истории” Гердера.

“Пристли”, — добавляет автор, — “правительство не досаждало просто потому, что у него не было честолюбивого устремления прославиться своими атеистическими взглядами, провозглашая их на всех перекрестках во всеуслышание. Этот философ... был автором 70-80 томов, и он также был открывателем кислорода”. — В своих сочинениях он — “выдвинул тождественные идеи, которые впоследствии были восприняты, как “смелые”, “поразительные” высказывания наших нынешних философов”.

“Наши читатели”, — продолжает автор, — “помнят, какое возбуждение было вызвано высказываниями некоторых из наших современных философов по поводу происхождения и природы идей, но те высказывания, подобно тем, которые предшествовали им и последовали за ними, не заключали в себе ничего нового”. “Идея”, — по словам Плутарха, — “есть бестелесная суть, не имеющая существования сама по себе, но она дает тело и форму бесформенной материи и становится причиной ее проявления” (De Placitio Philosophorum).

Действительно, ни один современный атеист, включая и мистера Гёксли, не может превзойти в материализме Эпикура; он может только подражать ему. И что такое его “протоплазма”, как не перепев рассуждений индийских свабхавиков или пантеистов, которые утверждают, что все сущее, боги так же как и люди, и животные суть порождения свабхавы или собственной природы? [124, с. 118] Что же касается Эпикура, то вот какие слова приписывает ему Лукреций:

“Душа, возникшая таким образом, должна быть материальной, ибо мы проследили ее возникновение из материального источника; так как она существует, то она существует только в материальной системе; она питается материальной пищей; увядает вместе с увяданием тела; и отсюда вывод — будь это душа человека или зверя — она должна умереть вместе с его смертью”.

Тем не менее, мы хотим напомнить читателю, что Эпикур здесь говорит об астральной душе, а не о божественном духе. Все же, если мы правильно поняли вышеприведенное, — “баранья протоплазма” мистера Гёксли очень древнего происхождения, ее место рождения — Афины, а колыбель — мозг старого Эпикура.

Далее, будучи озабоченным, чтобы его правильно поняли и не увидели в его словах резких осуждений труду какого-либо из наших ученых, автор заканчивает свою статью следующим замечанием:

“Мы только хотим показать, по крайней мере, той части публики, которая считает себя разумной и просвященной, что ей следует развивать свою память или помнить выдающихся мыслителей прошлого гораздо лучше, чем она это делает теперь. Особенно это следует делать тем, кто или из-за своего письменного стола, с трибуны или кафедры, как университетской, так и церковной, берутся наставлять всех, кто желает получить наставления от них. Тогда будет гораздо меньше необоснованных мнений, гораздо меньше шарлатанства, а самое главное, будет гораздо меньше плагиаторства, чем теперь”.^[1]

Правильно говорит Кадворт, что величайшим невежеством, в каковом наши современные всезнайки обвиняют древних, является их вера в бессмертие души. Подобно древним скептикам Греции, наши ученые (мы употребим выражение того же самого Кадворта) боятся, что если они признают существование духов и привидений, то им придется признать Бога тоже; и нет ничего такого абсурдного для них, он добавляет, во что бы они не поверили лишь бы не допустить существования Бога. Великая корпорация древних материалистов, какими бы скептиками они нам ни казались теперь, думала по другому, и Эпикур, который отрицал бессмертие души, все же верил в Бога, и Демокрит полностью признавал реальность привидений. В предсуществование человеческой души и в богоподобные силы этой души верили почти все мудрецы древности. Магия Вавилона и Персии обосновывала на этом свои доктрины махаджистии. Халдейские оракулы, на которые Плето и Пселл написали так много комментарий, постоянно толковали и изъясняли свое свидетельство об этом Зороастр, Пифагор, Эпихарм, Эмпедокл, Кеб, Еврипид, Платон, Евклид, Филон, Боэций, Виргилий, Марк Цицерон, Плотин, Ямвлих, Прокл, Пселл, Синезий, Ориген и, наконец, сам Аристотель, далеки от отрицания нашего бессмертия и поддерживают его весьма настойчиво. Подобно Кардону и Помпанацию, которые “не были друзьями бессмертию души”, как говорит Генри Мор, Аристотель ясно приходит к заключению, что разумная душа есть отдельная от души мира сущность, хотя она из той же самой субстанции, и что “она предсуществует до того, как обретает тело” [233, I, 3].

Прошли годы с тех пор, как граф де Местр написал одно изречение, которое, вполне соответствуя вольтерьянской эпохе, в которой он жил, еще более приложимо к нашему периоду крайнего скептицизма.

“Я слышал”, — пишет этот выдающийся человек, — “я слышал и читал миллионы хороших шуток по поводу невежества древних, которые всегда, всюду и везде видели духов. Мне думается, что мы в значительной мере гораздо более слабоумны, чем наши прадеды, потому что не видим теперь таких духов нигде” [238].

Примечания

<< предыдущий параграф - оглавление - следующий параграф >>